Анри Ренье - Ромэна Мирмо

— Ну-с, прекрасный чемпион, вы кончили позировать для статуи Победы, завязывающей сандалию? Подите лучше сказать, чтобы нам принесли попить чего-нибудь холодного, я умираю от жажды. Вы позволите, Берта?

Берта де Вранкур улыбнулась.

— Разумеется, позволю, но сперва вы должны помириться. Вы сегодня точно кошка с собакой!

Ромэна надула губы, протянула руку Пьеру де Клерси, и тот ее поцеловал. Потом он направился к замку. Нежная кожа Ромэны Мирмо лучше освежила его горячие губы, чем самый холодный из налитков Востока.

Пьер де Клерси не мог уснуть и ворочался в постели. Вдруг он откинул легкое одеяло, которым был накрыт, повернул выключатель и соскочил на пол: потом облокотился о раскрытое окно. Стояла чудесная ночь, одна из тех лунных летних ночей, которые в наших странах дают почти что иллюзию Востока. Было светло, как днем. Ни малейшая дымка не омрачала необычайной прозрачности воздуха. Пьер де Клерси, наклонившись, смотрел.

Перед ним расстилался Аржимонский парк, весь залитый серебристым, теплым светом. Внизу, под окном, тихо светился песок аллеи. Дальше хрустальными остриями трав мерцала лужайка. Еще дальше расположились купы деревьев, округляя свои неподвижные вершины. Атмосфера мира и покоя окружала уснувший замок, где, должно быть, он один не спал. Это наполнило его чувством одиночества и превосходства.

Он прошелся по комнате, вернулся к окну, потом направился к двери и осторожно отворил ее. Миновал коридор и вышел на лестницу. Держась за перила, он спустился по ступеням и очутился в вестибюле. На вешалке висел его автомобильный пыльник. Он надел его, отодвинул засовы входной двери, скользнул в нее и ступил на крыльцо.

Он был рад, что он на воле, среди благосклонной неги ночи. Он пошел вперед, обогнул большую лужайку и углубился под сень деревьев. Так он шел некоторое время, ни о чем не думая. Под густыми ветвями было довольно темно. Там и сям сквозь листву падали капли света. Запах многолиственной тени был восхитителен. Аллею, по которой он шел, Пьер различал неясно. Иной раз ветка задевала его на ходу. Иной раз крик ночной птицы нарушал тишину. Пьер де Клерси остановился… Легкий шум, шепчущий, задушевный, прелестный, исходил словно из самых уст ночи… Пьер узнал этот шум. То был шепот воды, переливавшейся через запруду. Пьер зашагал быстрее.

Под луной, которая как раз отражала в воде свой рог, сверкал пруд. Его окружали красивые деревья. На плотине стояла деревянная скамья, куда мадам де Вранкур нередко приходила посидеть днем. Иногда также здесь собирались после обеда, подышать водной прохладой, послушать лягушачий концерт, посмотреть на колдовские росчерки летучих мышей в сумеречном небе.

Пьер де Клерси сел на скамью… Стояла такая полная, такая глубокая тишина, что ему казалось, будто он слышит, как бьется его сердце.

С тех пор как он приехал в Аржимон, Пьер де Клерси жил странной и нежданной жизнью, жизнью внезапно изменившейся, обновившейся, хоть сам он и сообразовывался покорно с окружающей обстановкой. Действительно, по утрам он вставал в приличный час. За завтраком сидел со всеми, ел, разговаривал. Днем гулял, читал, удил рыбу. Вечером, за обедом, принимал участие в общей беседе, совершал с остальными прогулку по парку. Месье де Вранкур заявлял, что это премилый молодой человек, выигрывающий при ближайшем знакомстве.

Пьер принимал все эти комплименты. Но иногда его удивляло, что он не совершил никакого безрассудства, не надел брюк на левую сторону, не вывернул рукавов пиджака. Проходя перед зеркалом, он с изумлением узнавал собственное лицо. Ему казалось также странным, что его называют его именем.

Что общего было между этим Пьером де Клерси, который ходил, ел, разговаривал, и настоящим Пьером де Клерси?

Этот последний стал избранным существом, обитающим в новом мире и только отдаленно связанным с прежним Пьером де Клерси. Предметы, люди, которые долгое время были для него привычными, исчезли из его мыслей или же утратили всякое значение и всякий интерес. Разве не зыбким призраком был месье де Вранкур, каждый день выходивший к столу из своей библиотеки? Или не пустою тенью мадам де Вранкур, сколь ни была она прелестна и добра? И даже его брат, его дорогой Андрэ? Когда Андрэ ему что-нибудь говорил, его слова доносились из такой дали! Если уж даже люди, которых он видел воочию, казались ему почти нереальными, то что же отсутствующие? Бедный месье Клаврэ, например! Конечно, Пьер очень любил своего доброго старого друга Клаврэ, но месье Клаврэ казался ему еще более далеким, чем если бы он находился у антиподов, уехав в одно из своих великих воображаемых путешествий. Отправься бедный месье Клаврэ на дикий океанский остров к маленьким танцовщицам Тимолоорского султана, он не стал бы оттого более далеким для рассеянной мысли Пьера! Но каким бы ни сделался невещественным месье Клаврэ, ему все же посчастливилось по сравнению с другими друзьями Пьера, потонувшими в почти полном забвении.

Они принадлежали прошлому, которое перестало существовать.

Вселенная, в которой теперь жил Пьер де Клерси, состояла из парка и замка, а также из старого домика, расположенного при въезде в некое селение и называвшегося Ла-Фульри. Ла-Фульри! Об этом слове он не мог думать без содрогания. На всей земной поверхности его интересовали только два места: Аржимон и Ла-Фульри; подобно тому как среди бесконечного числа существ только одно выделялось для него в некоем магическом ореоле. И этим существом была Ромэна Мирмо.

С того дня, когда Пьер де Клерси впервые понял, что он любит мадам Мирмо, эта любовь прошла в его сердце громадный путь.

С какой-то вкрадчивой быстротой Пьер был покорен, завоеван весь, и его сердце было тем полнее этой любовью, что ни одна ее капля не изливалась наружу. Когда любишь, признание дает некий исход. Произнеся признание, от созерцания переходишь к действию. Но до сих пор Пьер любил безмолвно, так что ничто не отвлекало его от его страсти и ее сила накоплялась в нем в каком-то странном изобилии. Глухо замкнутый в своем чувстве, он молча и тайно опьянялся им. Он был им полон, он жил только им. Его любовь упраздняла все вокруг.

Впрочем, Пьер с тем большей легкостью отдался ей, что совсем не замечал ее развития. Товарищеский, задушевный, дружеский тон, то шаловливый, то ласковый, установившийся между ним и Ромэной, мешал ему дать себе отчет в своем положении. Он утратил и чувство самопроверки, и способность разбираться в окружающем. Он любил, не помышляя о том, к чему приведет эта любовь, не задумываясь над тем, встречает ли он взаимность. Такого вопроса он себе даже не задавал. Он любил Ромэну. Ничто другое его не интересовало. Он совсем не думал о том, какова жизнь мадам Мирмо, какие на ней лежат обязательства, какой ее связывает долг. Ромэна представлялась ему живущей как бы вне действительности. Разве сам он не жил в каком-то внутреннем очаровании, без мысли о том, что это очарование может когда-нибудь кончиться? Любовь делала его неведомым самому себе. Она пробуждала в нем способности и чувства настолько новые, что он даже не ощущал их новизны. Они возникали из неизведанных глубин. Он стоял на пороге новой жизни, сам обновлен, как воскрешенный.