К. Харрис - Что приносит тьма

– Нет, я так не думаю. Но хочу удостовериться.

Они снова остановились, когда малышка присела на корточки, чтобы запустить кораблик в лужу побольше, которая тянулась вдоль дорожки.

Глядя на дочь, Энни негромко заметила:

– Сейчас она помнит Риса, но это продлится недолго. Скоро он станет для нее просто кем-то, известным лишь со слов матери, кем-то не более реальным, чем заяц и черепаха в подаренной тобою книге с баснями.

– Но все же Эмма не забудет его – по крайней мере теплый отсвет его любви, пускай даже потому, что она вырастет, слушая твои рассказы о Рисе.

– Но она так и не узнает своего отца, равно как и он не порадуется ее взрослению. И когда думаешь об этом, становится невыносимо.

Себастьян хотел сказать: «Значит, не думай об этом. Возвращаясь к таким мыслям снова и снова, ты только усугубляешь боль». Но промолчал, поскольку понимал: человек, только что понесший тяжелейшую утрату, не может не думать о ней.

Будто вторя его размышлениям, вдова вздохнула:

– Ну вот я и дошла до слезливых жалоб, как слабачка.

– Ты одна из самых сильных женщин, которых мне доводилось знать, Энни. Это нормально – дать себе время погоревать.

Собеседница покачала головой и тяжело сглотнула, дернув горлом:

– Знаешь, что самое худшее из всего этого? Порой я ловлю себя на мысли, что в определенном смысле потеряла Риса – того Риса, которого полюбила, – еще три года назад, когда он отплыл на тот проклятый, зараженный болячкой остров. После он никогда уже не был прежним. И в такие моменты чувствую себя столь ничтожной, эгоистичной и низкой, что сама себя ненавижу.

– Энни, я понимаю.

Спутница состроила гримасу, до того напомнившую Девлину прежнюю бойкую девушку, что он невольно улыбнулся.

– Вы только послушайте меня. Опять слезливая болтовня. А ведь я даже не поблагодарила тебя за то, что ты проделал неблизкий путь, чтобы еще раз повидаться со мной.

– Если позволишь, я завтра снова заеду. Может, Эмма разрешит почитать ей какую-нибудь историю.

– Думаю, ей это понравится.

Выходя из сада и взбираясь на высокое сидение своего экипажа, Себастьян ощущал, что мать и дочь за ним наблюдают. Но когда оглянулся, то увидел, как Энни, не обращая внимания на опустившийся в лужу подол траурного платья, присела рядом с дочерью и так сильно подтолкнула красный кораблик, что тот стремительно пронесся по воде, оставляя за собой разбегающийся в стороны след.

К тому времени, когда Себастьян наконец-то настиг Самуэля Перлмана в залах аукциона «Таттерсолз», он многое узнал о колоритном племяннике Даниэля Эйслера.

Несмотря на употребленное Франсийоном определение «парень», Перлману на самом деле было сорок два года. Частый посетитель самых престижных заведений на Бонд-стрит и Сэвил-роу, он обитал со своей новоиспеченной супругой в шикарном особняке на северной стороне Ганновер-сквер. Источником его богатства служила обширная торговая империя, которую Перлман унаследовал от отца лет десять тому назад и немедленно передал в руки опытных управляющих, предпочитая вести праздную и роскошную жизнь. Насколько Девлину удалось выяснить, джентльмен не увлекался азартными играми и не имел ни любовницы, ни долгов.

Себастьян подошел к Перлману, когда тот осматривал во дворе изящную гнедую, в белых «чулках» кобылку. Хотя дождь и утих, но под колоннадой открытого рынка по-прежнему блестели лужи, по которым шлепали люди и кони. На один напряженный момент взгляды мужчин поверх лошадиной спины встретились, затем Перлман закатил глаза и устало, скучающе выдохнул:

– О, Господи, вы все же нашли меня.

– А вы от меня прятались? – любезно поинтересовался Девлин, прислоняясь плечом к ближайшей колонне и скрещивая руки на груди.

– Прятался? Какое утомительное, не говоря уж о том, что совершенно плебейское занятие. Вряд ли.

Перлман был высоким и долговязым, с лысеющей макушкой в обрамлении вьющихся темных волос и заметно скошенным подбородком. Последний изъян, как на грех, подчеркивался чрезмерно высокими углами воротничка рубашки и вычурно повязанным галстуком. Затянутый в талии облегающий сюртук, панталоны самого светлого из желтых оттенков, жилет узорчатого шелка – экстравагантный племянник Даниэля Эйслера явно претендовал на звание денди.

– Если вы знаете, что я вас разыскиваю, – усмехнулся виконт, – полагаю, понимаете, по какой причине.

– Кажется, вы проявляете интерес к убийству моего родственника. Хотя, откровенно говоря, не представляю, с какой стати, учитывая, что виновного в преступлении изверга уже отправили за решетку в Ньюгейт ждать казни.

– Вы хотите сказать, ждать суда.

– Это формальности, – небрежно взмахнула обтянутая перчаткой рука с длинными пальцами. – Задержанный без сомнения виновен. Я сам застал его над бездыханным телом моего несчастного дяди.

– Так мне и сказали. Интересно, а что там делали вы?

Перлман застыл.

– Простите?

– Почему вы решили именно в тот вечер навестить мистера Эйслера?

– А почему нет? Он был моей единственной близкой родней.

– И на дух вас не переносил.

Прервав осмотр лошади, собеседник повернулся.

– Я бы не стал так далеко заходить в заявлениях, хотя не стану отрицать, мы не были близки. Тем не менее, знаете ли, свой долг перед престарелыми родственниками следует выполнять.

– Особенно когда от этих престарелых родственников много чего ожидаешь.

– В высшей степени вульгарное предположение.

– Боюсь, правда часто вульгарна. – Себастьян погладил лошадь по белому пятну на морде. – Я слышал, дядюшка грозился лишить вас наследства.

Перлман натянуто улыбнулся:

– Чуть ли не каждый день. Божился, что если я не переменю «экстравагантное», по его определению, поведение, отпишет все, чем владеет, на благотворительность. Но этого никогда бы не случилось.

– Настолько уверены?

– Дядя не верил в филантропию. Он скорее сжег бы свой особняк со всем содержимым, чем дал бы хоть пенни бедным и нуждающимся. – Слова «бедным и нуждающимся» щеголь выговорил так, как иной произнес бы «рвани и отребью».

– Мистер Эйслер всегда мог завещать свое богатство кому-нибудь другому. Тому, кто больше пришелся по душе.

– Ему никто не был по душе. Да, он презирал меня, но, с другой стороны, он презирал и всех остальных. Разница лишь в том, что я – сын его сестры. Родство все-таки имело для него значение, впрочем, не такое уж и большое. Сомневаюсь, потрудился бы дядя перейти через дорогу для спасения моей жизни. Однако, по его убеждению, деньги должны оставаться в семье. Так что если вы намекаете, будто у меня имелись причины прикончить старика, ваше предположение совершенно ошибочно – помимо того, что чертовски оскорбительно.