Джудит Тарр - Дочь орла

Она поудобней обхватила его и положила подбородок на его плечо. Он рассеянно провел пальцем по ее щеке.

— Я не верю, — сказала она неожиданно, — что у кого-то хватит глупости отдать Оттона братцу Генриху. Разве только они хотят его самого в короли; так и будет, если он схватит нашего принца своими когтями.

— У германцев есть закон, — сказал он, — согласно которому регентом назначается ближайший взрослый родственник мужского пола и королевской крови. И он может поступать по своему усмотрению. Регентство императрицы — это византийский обычай, чужестранный, которому не следует особенно доверять. Это про нашу госпожу Феофано.

Аспасия куснула его за ухо.

— Кто бы толковал об иноземцах! Может, ты перестанешь рассматривать этот вопрос со всех возможных сторон?

— Не перестану.

Она уселась ему на колени, прямо на книгу. Он принял ее в свои уютные объятия, и в глазах его появился озорной блеск. Она обрадовалась этому, но все равно сказала:

— Феофано — это единственный разумный выбор. Со времени смерти великого Оттона она была императрицей не только по титулу; она знает, что и как нужно делать в его империи. Что может противопоставить этому Генрих? Происхождение, мужской пол и славу изменника.

— Для многих происхождения и пола будет достаточно, а об измене совет может и не вспоминать. Его величество выбрал неудачное время, чтобы умереть: восток, словно сухое дерево, только и дожидается искры, чтобы вспыхнуть, и юг наступает, и Италия беспокойна больше обычного. Империи нужен регент, который поведет армии на войну.

— Есть много военачальников, — возразила Аспасия, — а Феофано знает, как управлять ими.

— Ее величество, к сожалению, женщина, — сказал Исмаил.

Аспасия резко выпрямилась. Он охнул. Она больно ткнула его локтем. Она смотрела на него хмуро:

— Знаешь, что я думаю? Я думаю, что все эти разговоры о женской слабости ничего не стоят. Так, сотрясение воздуха. Мужчины лгут, чтобы потешить свое тщеславие.

— Может быть, ты возьмешь меч и пойдешь воевать?

— Священники тоже не воюют, — отвечала она. — Что в том, что она женщина? Она стоит десятерых таких, как братец Генрих вместе со всем советом.

— Это верно, — согласился он. — Но мужчины тщеславны, как ты говоришь, а у христианских мужчин здравого смысла еще меньше, чем у других. Если бы они просто подчинялись природе, как и задумал Бог, без всех этих нелепых девственниц и мучеников…

Она прервала его поцелуем. Когда она отодвинулась, он скривил гримасу. Она покачала головой, сдерживая улыбку:

— Горе моей душе: я почти поверила тебе.

— Твоя душа была бы в безопасности, если бы ты приняла ислам.

Он говорил без фанатизма, но с полной уверенностью. Она смотрела на его лицо и думала, какое оно темное, с какими резкими и чуждыми чертами, и какое любимое.

— Прошло столько времени, — сказала она, — а ты мне еще не надоел. Ты только подумай, как это странно.

— Очень странно, — согласился он, — и просто невероятно. Говорят, страсть слабеет. Я говорю это молодым женщинам, которые приходят ко мне со своими большими животами и плачут, что мужчины, которые эти животы наполнили, давно безвозвратно исчезли.

— Может быть, ее именно это и убивает, — сказала Аспасия, — дети.

Она сказала это почти небрежно. Эта ее боль была теперь такой далекой, совсем забытой. У нее теперь были дети Феофано, которые требовали любви и заботы. Феофано часто говорила, что этих детей им вполне хватит на двоих.

Аспасия притянула к себе Исмаила с неожиданной силой:

— Я никогда не разлюблю тебя, — сказала она. — Даже когда доживу до ста лет, и у меня выпадут все зубы, и я стану настоящим пугалом. Ты будешь меня любить тогда? Такую старую уродину, какой я стану?

— Едва ли я буду выглядеть лучше, — заметил он, — в свои сто одиннадцать лет. — Он улыбнулся своей редкой белозубой улыбкой. — Я буду любить тебя всю жизнь. А когда мы умрем, если Бог будет милостив, мы проснемся в раю и будем радоваться вместе целую вечность.

— Радостно скандаля, — сказала она, — и изредка мирясь для разнообразия.

— И для любви, — добавил он, — мы будем ей предаваться так часто и долго, как нам захочется, и так будет всегда и без конца.

И он подтвердил свои слова опытным путем. И как всегда, она была счастлива. Когда она была способна оценивать свое счастье, она думала, что это примерно то, что обещает мусульманский рай. Попасть в него было не очень трудно, и там явно не будет скучно. Такие мысли, грешные и еретические, частенько посещали ее. Может быть, она и заслуживала вечного проклятия, но это ее не волновало.

Мусульманкой она не станет, но, несомненно, она была язычницей, и это ее мало печалило.

Государственные мужи Германии наконец завершили свой совет и назначили императрицу Феофано регентшей при малолетнем короле. Они сделали то, что должны были сделать. Феофано, не допускавшая и тени сомнения, что будет именно так, пригласила Аспасию прийти к ней вечером, после церковной службы.

Снова шел снег, дул холодный ветер, проникая во дворец через малейшие щелочки, выдувая тепло очагов и жаровен. Комната императрицы была защищена от холода драпировками на стенах, коврами на полу, грудами мехов на креслах. Сама она сидела, закутанная в меха, на лице ее не было краски, волосы были заплетены в две простые косы, и смотрела, как Аспасия входит в круг света от очага.

Аспасия почтительно поклонилась. Феофано подняла ее, поцеловала и усадила в кресло, лишь чуть ниже ее собственного. Там лежали меха, пушистые и теплые. Аспасия завернулась в них.

— Ты похожа на птицу с блестящими глазами, — сказала Феофано. Она одержала величайшую победу; сияние этой победы озаряло ее лицо даже сквозь глубокое и непреходящее горе. Она сделала знак, и маленькая служанка с льняными волосами принесла подогретое вино, дымившееся в серебряном кувшине, и чеканные серебряные стаканы.

На стакане Аспасии были изображены орлы. Она провела пальцем по контуру, осторожно, потому что стакан был горячий.

— Мне никогда не нравились германские зимы, — сказала она, — они годятся только для раскаяния.

— Годятся, — согласилась Феофано. Она медленно потягивала вино, наслаждаясь его вкусом. — Но подумай, как они проясняют голову; как приятно даже небольшое тепло, как мы радуемся, когда приходит весна. После зимних морозов жизнь кажется еще прекраснее.

Аспасия кивнула. Она все еще немного краснела от смущения, вспомнив о том тепле, которое не было весенним теплом.

Феофано смотрела на нее поверх своего стакана томным взглядом, говорившим, что она что-то задумала. Аспасия молча выдерживала ее взгляд. То, что некогда было открытой раной, превратилось в старый шрам. По-видимому, Феофано смирилась с тем, чего изменить не могла, или, по крайней мере, терпела это молча.