Джудит Тарр - Дочь орла

Вопящий, вертящийся, рубящий сплеча демон ринулся в самую большую группу сражающихся. Один Бог знал, откуда он взялся. Его лошадь брыкалась, неистово ржала, вставала на дыбы. Он вращал сверкающей саблей и вопил, как грешная душа в аду.

Только Аспасия и, может быть, Герберт могли понять, что он сейчас вопит. Это была нежная песня, очень известная в Кордове, о юноше, впервые испытавшем любовь.

Зрелище было великолепное и ужасающе жуткое. Враги оробели, дрогнули. Мелкие группы сражающихся распались. Большие заметно поредели.

Исмаил перевел свою лошадь на торжественный пританцовывающий шаг. Он внезапно умолк. Его улыбка была страшней кинжала.

Враги бежали, не ожидая дальнейшего.

Тишина прервалась чьим-то смехом. Остальные подхватили. Через минуту все уже закатывались смехом.

Исмаил смеялся так же весело, как и остальные. Его сабля сияла ярко и чисто: ни капли крови не пятнало ее. Смеясь, он вложил ее в ножны и позволил своей лошади немного потанцевать, показывая свое мастерство наездника. Все разразились приветственными криками.

Им понадобилось немного времени, чтобы привести все в порядок. Один человек был ранен стрелой в руку; Аспасия перевязала его. Мула, покалеченного тяжелым ударом меча, пришлось прикончить: идти далеко он не мог, а, хотя от разбойников удалось избавиться, можно ли быть уверенными, что они не вернутся? Кто-то из них, оправившись от испуга, наверняка сообразит, что на них напал человек, а не демон и что они отделались испугом.

Мул Аспасии, избавившись от седока, благоразумно удалился в сторонку от заварушки и мирно пасся. Один из людей привел его. Она села, стараясь это сделать как можно осторожнее, так как ушибы давали себя знать. Она была лишь уверена, что ничего не сломала. Устроившись в седле, она не чувствовала резкой боли, хотя все тело болезненно ныло.

Исмаил сиял. Он получил превеликое удовольствие — не в последнюю очередь, подумала Аспасия, от того, что всех поразил своим невероятным спектаклем. Он был скрытен, но обожал удивлять людей.

— Ты когда-нибудь проделывал это раньше? — спросила она, когда они снова тронулись в путь и миновали опасный поворот.

— Давно, — ответил он. Лицо его уже не улыбалось, но в душе он продолжал веселиться. — Это действует только в Германии, где сарацинами пугают детей. В Италии запросто пристрелят.

По спине ее пробежал холодок.

— А если бы эти люди знали, кто ты на самом деле?

— Очевидно, они не знали. — Его лошадь кокетливо вздергивала голову и игриво пританцовывала. Казалось, она разделяет чувства хозяина. Он был доволен своим подвигом, как мальчишка, и вид у него был озорной.

— Ты, — сказала она, — должно быть, спятил.

Он пригвоздил ее строгим взглядом:

— Может быть, я и сумасшедший, но дураком-то я никогда не был. Или я должен был понадеяться на твою охрану? Хоть они и подготовленные, — признал он, — и горят желанием защищать тебя. Но они бы так быстро не справились.

И с таким риском. Она покачала головой. Губы ее дрогнули в улыбке.

— У тебя был такой лихой вид, — сказала она, — и ты был такой красивый с этой сверкающей саблей.

Она наблюдала, как румянец медленно заливает его лицо. Ей было немного грустно видеть, как он вспомнил, что он немолодой мужчина, а не необузданный мальчишка. В нем словно померк свет, который горел так ярко еще недавно.

Он был похож на закоптевшую лампу, на которую долгое время не обращали внимания, а потом взяли и почистили. Темные наслоения годов на время исчезли: вот таким он был, наверное, в Кордове. Она подумала, что он только что был счастлив. Насколько это возможно для него вдали от Кордовы.

Еще до того, как они увидели Берштадт, было понятно, что город близко. На дороге они все чаще видели путешественников, большинство из которых направлялись в город. Повсюду на обочинах были раскинуты стоянки: то шатер богатого вельможи, то просто подстилка на земле. Даже нищие летели стаями на церковный запах, обещающий и еду, и сплетни, и щедрое подаяние.

Город, казалось, стал меньше. Только самые высокопоставленные лица могли разместиться внутри городских стен; остальным приходилось становиться лагерем за их пределами, и каждый норовил захватить местечко получше.

— Чума, — пробормотал Исмаил, когда они проезжали через шумный, кишащий народом, вонючий лагерь. — Без эпидемии не обойдется, если они останутся здесь подольше.

Мул Аспасии брезгливо перешагивал через кучи дымящегося навоза. Нищие совсем обнаглели: один прорвался через вооруженную охрану, схватил ее стремя и бежал рядом, приплясывая, скаля зубы и протягивая к ней грязные руки. Ближайший стражник сшиб его с ног и швырнул в толпу его собратьев.

Аспасия почувствовала, что ее трясет. Она привыкла к нищим; видит Бог, ей их встречалось предостаточно. Но она не могла оставаться равнодушной. Она не умела отстраниться от страданий мира, научиться либо не обращать на них внимания, как многие высокородные господа, либо молиться за них, как святые в монастырях. Должен ли врач быть равнодушным?

Позже она пойдет к ним вместе с Исмаилом и сделает все, что в ее силах. И еще не забыть о хлебе; надо проследить, чтобы люди, собравшиеся на суд, были накормлены.

Она удовольствовалась бы и лагерем в поле, но посланный за нею член совета не желал и слышать об этом. Это был маленький кругленький человечек, ясноглазый и быстрый, как белка; если ему и было нелегко заниматься такой массой народа, то по нему этого не было видно. Он был потрясен, услышав, что она собирается расположиться не у архиепископа Виллигия.

— Но ваше высочество! Как вы могли даже подумать такое — ваше высочество, вы же выступаете от лица самой императрицы. Встать лагерем у дороги или возле леса — среди отбросов, мух, нищих, диких зверей! Нет, нет и нет!

Он был так возмущен, что она оставила свои возражения и позволила с приличествующей торжественностью отвести себя в дом архиепископа. К тому времени, как она добралась туда, все уже знали, что родственница императрицы — ее родная тетка, только представьте себе, царственная византийка, рожденная в Пурпурной комнате, так говорят люди, и это правда, Бог свидетель! — прибыла на совет.

На совете в замке было жарко. Далеко не все епископы разделяли мнение архиепископа Виллигия, а некоторые из светских вельмож были готовы вцепиться друг другу в горло.

Генрих Сварливый был центром всего этого. Он не выглядел пленником. Он был безоружен, но любой человек, входя во дворец, оставлял оружие за дверями. Ни веревки, ни цепи не связывали его. Люди, стоящие возле него, высокие мужчины в ливреях архиепископа Виллигия, могли бы составить эскорт, достойный самого знатного вельможи.