Маргерит Кэй - Внутренняя красота

— Когда вы впервые сказали моему отцу, что беременны, он ответил, что сэр Гилберт Маунтджой уже осмотрел вас, — заметила Кресси.

— Этот человек! — Белла пренебрежительно махнула рукой. — Я сообщила ему об утренней тошноте. А он посоветовал мне соблюдать покой.

— Значит, выходит, он вас не осматривал?

— В этом не было необходимости, — ответила Белла. Видно было, что мачехе не по себе.

— Белла, вы действительно беременны? Вы ждете ребенка?

Мачеха нетвердым шагом подалась назад и схватилась за живот, будто оберегая его.

— Если ты беспокоишься о своем отце, в этом нет необходимости, — ответила она. — Пройдет не один месяц, пока он вернется. К тому времени, когда он соизволит нанести нам следующий визит, ты уже передашь мне своего ребенка. У тебя непременно родится девочка. У Кэсси и Силии первыми были девочки. Генри все равно ничего не заподозрит.

— Белла, что вы такое говорите?

— Я видела, что он написал. Я видела все три картины. Когда Джованни уехал, я поднялась наверх и взглянула на них. Он ни за что не стал бы писать тебя в таком виде, если только ты не… Но это не имеет значения. — Белла с мольбой протянула ей руку. — Кресси, это не имеет значения. Я возьму твоего ребенка. Твою малышку. Я приму ее как собственное дитя и никому не скажу ни слова. Обещаю тебе.

— Белла, я не беременна, — тихо ответила Кресси, — и думаю, вы тоже не беременны. Правда?

— Мне казалось, я беременна. Правда, я так думала. — Крупная слеза скатилась по ее щеке. — Все признаки говорили в пользу этого. Прекратились менструации. Затем наступила тошнота и повторялась каждое утро. К тому же мой живот раздался. И груди тоже. Кресси, ты же видела мои ноги.

— Видела. — Кресси обняла Беллу за талию и повела ее к шезлонгу. — Я это действительно видела.

— Я не врала.

— Нет. Разумеется, вы не врали.

— Только все это прекратилось. Затем возобновились менструации. Я ощущаю в себе такую пустоту. Страшную пустоту. Но ее там не было, моей малышки там не было. Джейни говорила… она сказала, что я… она говорила, что иногда, если женщине чего-то очень хочется, она может вообразить, что так и есть. Я не решилась сказать твоему отцу правду… Только представь его реакцию… так что продолжала притворяться и надеяться. Не знала, что еще можно сделать. — По нарумяненным щекам Беллы струились слезы.

— Прошу вас, не плачьте. Мы все способны ввести себя в заблуждение, когда слишком сильно желаем чего-то, — ласково сказала Кресси, явно думая о несбыточных надеждах и планах, которые она строила в экипаже, и снова с болью в сердце вспомнила, что Джованни уехал. Уехал!

— Мне пришло в голову, что ты могла по глупости позволить этому мужчине… Ты уверена, Кресси?

— Белла, жаль, мне не хватило глупости. Честно признаться, я бы с удовольствием совершила подобную глупость, если бы он позволил. Но не я, а он этого… не захотел.

— О! — Белла сжала руку Кресси. — Понимаю, что говорю ужасные вещи, но, признаюсь, мне тоже жаль, что он тебе не поддался.

— Я все-таки жалею об этом гораздо больше. — Кресси растерянно засмеялась.

Наконец-то ей удалось передать мачеху нежным заботам Джейни. Няня отвела Кресси в сторону и начала извиняться:

— Мне хотелось что-то сказать, миледи, но я так и не нашлась — что.

Кресси просила Джейни не волноваться, хорошо заботиться о Белле и ушла с виноватым видом.

Три картины. Белла говорила о трех картинах. Кресси тихо открыла дверь мансарды и высоко подняла масляную лампу, поскольку здесь было сумеречно. Мольбертов на месте не оказалось. Не было и палитры. Кисти тоже исчезли. Только слабый запах льняного масла и скипидара повис в воздухе. Джованни здесь не было. Конечно, но она стала его искать.

Картины выстроились в ряд у окна вдоль шезлонга. Мачеха права, здесь было три полотна. Леди Крессида — гласила надпись печатными буквами на наклейке слева. Мистер Браун — извещала наклейка на картине справа. Завершенная картина источала остроумие, которое Кресси не заметила, когда Джованни писал ее. Она невольно улыбнулась и на мгновение растерялась. Столько контрастов, портрет порождал гораздо больше вопросов, чем давал ответов. Как она могла столь высокомерно думать, что в искусстве ей все понятно. Ее наивная теория, столь логичная и точная, совсем не объясняла, как настоящее искусство воздействует на чувства.

Взглянув на средний портрет, она инстинктивно почувствовала, как ей нанесли удар в живот. Кресси — гласила надпись. Просто Кресси. Она вызывающе лежала во всю длину полотна совершенно нагая в полной красе, опустив руки на голову, и даже не пыталась прикрыть грудь или интимное место. Отсутствие стыда придавало улыбке откровенную похотливость. Кресси. Просто Кресси, откровенная и нагая. Вот так видел ее Джованни. Кресси бросала вызов всем законам, в ней была какая-то природная красота, которую она не смогла объяснить, да в этом и не было необходимости. Это была правда. Обнаженная правда. Эта правда была красивой. Кресси тоже была красивой.

Глядя на себя, она наконец поняла, что такой себя прежде еще не видела, хотя и узнала. Искусство Джованни запечатлело и ее, модель, и его, художника, в истинном свете. Даже если бы он написал об этом жирными заглавными буквами, картина еще яснее выразила бы его мысль. «Вот, — говорил Джованни, — та женщина, которую я люблю».

Флоренция была столь же прекрасной, как он запомнил ее перед своим отъездом. Джованни шел вдоль берега реки Арно. Вечернее солнце грело мягкие камни внушительного здания на противоположном берегу. Свет и архитектура производили ослепительный эффект. Ювелирные магазины, выстроившиеся вдоль Понте Веккио [29] Понте Веккио — старый мост (ит.). , уже закрылись, однако угасающие лучи солнца ласкали древние камни, придавая им мягкие оттенки охры и жженой умбры. Арки отражались в воде столь отчетливо, что казалось, будто другой мост перевернулся и медленно опускался на дно. Это была грустная мысль, и Джованни гнал ее прочь. Он больше не собирался медленно опускаться на дно. Он приехал сюда, во Флоренцию, именно ради того, чтобы этого больше не произошло.

Джованни несколько раз пытался написать этот сюжет, но каждый раз картина получалась без особого блеска. Сколь бы ни был прекрасным этот город, Джованни никогда не станет пейзажистом. Его интересовали не пейзажи, а люди. В это мгновение, когда ноги сами несли его к палаццо Фанчини, ему особенно хотелось написать портрет одного человека.

Дворец, построенный семейством Фанчини в эпоху Ренессанса, по стилю являлся подражанием палаццо Медичи, известном дурной славой. Дворец был выстроен в духе римской архитектуры с классическими пропорциями, лепной фасад выходил на улицу, позади него располагался красивый парк. Огромную дубовую дверь ему открыл незнакомый слуга. Однако звук шагов Джованни, направлявшегося по внутреннему двору к покоям графа, казался слишком знакомым. Он слышал, как эхом отдаются звуки его детства. Когда-то он один играл в этом дворе. Ему также помнилось время, когда он подростком находил здесь убежище от жаркого летнего солнца и выглядел довольно смешно, когда сидел, положив рисовальную доску на колени и сосредоточившись до предела.