Александр Дюма - Полина; Подвенечное платье

Увидев это, я испустила ужасный крик и упала без чувств, словно та женщина, которую убили.

Когда я очнулась, я была уже в подземелье: граф, услышав крик и шум, который я произвела, лишившись чувств, без труда нашел меня. Воспользовавшись обмороком, продолжавшимся несколько часов, он перенес меня в то место, где вы меня обнаружили. Подле меня на камне стояли лампа, стакан с ядом и письмо, содержание которого я вам сейчас перескажу.

– Неужели вы не решаетесь показать его и доверяете мне только наполовину?

– Я сожгла его, – ответила Полина, – но будьте спокойны: я не забыла из него ни слова.

«Вы вынудили меня пойти на это, Полина; вы все видели, все слышали: мне нечего более открывать вам; вы знаете кто я, или лучше – что я.

Если бы тайна, похищенная вами, принадлежала мне одному, если бы только жизнь моя была ее заложником, я подвергнул бы ее опасности скорее, нежели позволил бы упасть одному волоску с вашей головы. Клянусь вам, Полина!

Но невольная неосторожность, печать ужаса, которая может обозначиться на вашем лице при одном воспоминании, слово, произнесенное во сне, могут привести на эшафот не только меня, но еще двух других людей. Ваша смерть сохранит жизнь троим: итак, надо, чтобы вы умерли.

В какой-то миг я хотел убить вас во время вашего обморока; но у меня недостало для этого духу, потому что вы единственная женщина, которую я любил, Полина. Если бы вы последовали моему совету или, скорее, повиновались моему приказанию, вы были бы теперь подле своей матери. Вы приехали против моей воли: итак, припишите все это судьбе вашей.

Вы очнетесь в подземелье, куда за последние двадцать лет никто не спускался и куда, может быть, никто не сойдет еще столько же времени. Итак, не имейте надежды на помощь, потому что все бесполезно. Вы найдете яд подле этого письма. Вот все, что я могу сделать для вас: предложить вам быструю и легкую смерть вместо мучения медленного и ужасного. Во всяком случае, что бы вы ни предприняли, с этого часа вы умерли.

Никто не видел вас, никто вас не знает; та женщина, которую я убил, чтобы примирить Генриха и Максимилиана, будет погребена вместо вас в Париже, в усыпальнице вашей семьи. Мать ваша будет плакать над этой англичанкой, думая, что она оплакивает свою дочь.

Прощайте, Полина! Я не прошу у вас ни забвения, ни милосердия: я давно уже проклят, и ваше прощение не спасет меня».

– Это ужасно! – вскрикнул я. – О! Боже мой! Боже мой! Сколько вы страдали!

– Да! Теперь все, о чем мне остается рассказать вам, – одни лишь мучения. Наверное, нет нужды говорить об этом.

– Нет нужды? – вскрикнул я. – Расскажите!

– Я прочла это письмо два или три раза – и не могла убедить себя в его существовании. Есть вещи, против которых разум бунтует: имеешь их перед собой, – под рукой, перед глазами, – смотришь на них, дотрагиваешься – и не веришь. Я подошла в молчании к решетке – она была заперта; я обошла своею темницу, недоверчиво ударяя по ее влажным стенам кулаком; потом села в углу своей тюрьмы. Я была взаперти; при свете лампы я хорошо видела яд и письмо, однако сомневалась еще; я говорила, как говорят иногда во сне: я сплю, я хочу пробудиться.

Я сидела неподвижно до той самой минуты, пока лампа не начала шипеть. Тогда страшная мысль, не приходившая еще мне в голову, вдруг поразила меня: она скоро погаснет. Я вскрикнула от ужаса и бросилась к ней; масло почти все выгорело. От одной мысли о том, что скоро наступит кромешная темнота, мне захотелось умереть.

О! Чего бы я не дала за масло для этой лампы. Если бы она могла загореться от моей крови, я вскрыла бы жилу зубами. Лампа все шипела; свет ее тускнел, и тьма, которую она до сих пор рассеивала, постепенно приближалась ко мне. Я стояла подле нее на коленях, сложив руки; я не думала молиться Богу: я молилась ей; она… Наконец свет ее вступил в борьбу с темнотой, подобно тому как я сама боролась со смертью. Может быть, я одушевила ее собственными чувствами; но мне казалось, что она сильно привязалась к жизни и страшилась потерять огонь, который составлял ее душу. Вскоре для нее наступили последние минуты жизни с ее агонией: сначала она светила очень ярко и олицетворяла своим светом возвращение сил к лежавшему на смертном одре; свет ее разливался очень далеко и не знал границ, подобно тому как иногда воспаленный разум видит далее пределов зрения человеческого; но потом наступило совершенное изнеможение; пламя задрожало, словно последняя улыбка на устах умирающего, и, наконец, погасло, унося с собой свет.

Я сидела в углу темницы. С этой самой минуты я не сомневалась более в том, что все происходящее со мной не сон, потому что – странная вещь – с тех пор как я перестала видеть письмо и яд, я уверилась в их существовании.

Когда было светло, я не обращала никакого внимания на мертвую тишину, но, с тех пор как погасла лампа, она проникла в мое сердце. Впрочем, в этом безмолвии было нечто загробное, от чего веяло могильным холодом… Я бы закричала, если бы надеялась быть услышанной. О! Это была такая тишина, которая восседает на камнях гробниц в ожидании вечности.

Странно, что приближение смерти заставило меня почти забыть человека, который был ее причиной. Я думала о своем безнадежном положении, я была поглощена ужасом; но могу сказать, видит Бог, что если я не думала простить ему все, то также не хотела и проклинать его. Вскоре я начала страдать от голода.

Время, которое я не могла теперь измерять, шло; вероятно, уже минул день, и наступила ночь; когда вновь взошло солнце, один луч, проникший сквозь какую-то незаметную трещину, осветил основание колонны. Я испустила радостный крик, как будто этот луч принес мне надежду.

Я неотрывно смотрела на него и стала ясно различать все предметы, которые он мог осветить: это были несколько камней, ветка дерева и кустик мха. Возвращаясь к одному и тому же месту, луч солнца осветил это бедное и тощее создание. О! Чего бы я не дала теперь за то, чтобы быть на месте этого камня, этой ветки или мха, лишь бы увидеть еще хоть раз небо через маленькую трещину.

Я начала испытывать жгучую жажду, мысли мои мешались: время от времени кровавые облака представлялись моему взору, и зубы сжимались, как в нервическом припадке; однако я все еще смотрела на луч света. Без сомнения, он проникал в отверстие слишком узкое, потому что, когда солнце ушло в сторону, луч померк и сделался едва заметным. Его истощение лишило меня твердости и последних сил: я в отчаянии заламывала руки и билась в судорогах.

Голод отзывался острой болью в желудке. Рот горел; я взяла клок своих волос в зубы и начала жевать. Меня лихорадило, хотя сердце едва билось. Я начала думать о яде: встала на колени и сложила руки, чтобы молиться, но в этот миг забыла все молитвы; я могла припомнить только отрывки и совершенно не помнила конца. Мысли самые противоположные сталкивались в голове; мелодия в ушах; я чувствовала, что разум оставляет меня, я бросилась лицом на землю и некоторое время лежала не шевелясь.