Лора Бекитт - Исповедь послушницы (сборник)

Рамон закрыл дверь, задвинул засов и облегченно вздохнул.

– Надеюсь, вода не поднимется так высоко. Если же это все-таки случится, мы выберемся на крышу.

Катарина прислонилась к стене. Ее грудь тяжело вздымалась, волосы рассыпались по плечам, платье промокло, но глаза сияли мягким светом, и в них не было страха.

Немного передохнув, они осмотрели комнаты. Здесь было много тяжелой дубовой мебели: окованные железом сундуки, широкая низкая кровать с навесом, но без полога, стол, комод и кресла. На полу лежали тканые дорожки, на окнах висели льняные занавески.

Рамон выглянул в окно. Его поразило фантастическое зрелище полузатопленного города; казалось, что остроконечные крыши домов вырастают из воды. Кое-где виднелись лодки: жители Амстердама привыкли к наводнениям, пусть и не к таким внезапным и масштабным.

– Как вы думаете, мы спасемся? – спросила Катарина.

– Я надеюсь.

– Прежняя жизнь вернется?

Рамон оторвал взгляд от окна и посмотрел на девушку.

– Не знаю, – задумчиво произнес он, – наверное, что-то вернется, а что-то – нет.

Он увидел в буфете кое-какую еду, но решил, что сначала нужно найти одежду для Катарины. Рамон пошарил в сундуках и вытащил простое коричневое платье с белыми манжетами и скромным воротничком. Катарина переоделась в соседней комнате. Платье пришлось почти впору, разве что оказалось чуть широковато в талии и плечах. Девушка не стала заплетать волосы, и они покрыли ее спину светлым шелковистым плащом.

– А вы? – спросила она.

– Для меня здесь ничего нет, – ответил Рамон.

Он солгал. В сундуке была и мужская одежда, просто он плохо представлял, как снимет сутану и наденет что-то другое. Монашеское одеяние стало его второй кожей, своеобразной защитой, броней отшельника, частью его «я».

Он обнаружил в буфете хлеб, сыр, вяленое мясо, сметану, яблоки и кувшин с вином. Этой еды должно было хватить, даже если им придется задержаться здесь больше чем на день. Рамон налил Катарине вина, чтобы она согрелась.

Прежде ему не приходилось о ком-то заботиться, и он никогда никого не любил, но теперь все изменилось. Сколько бы Рамон ни твердил себе о том, что привязан к Катарине как к своей духовной дочери, это была неправда, и он не мог притворяться перед собой.

Перекусив, они долго сидели молча. Потом Рамон снова выглянул в окно. Мутные волны лениво набегали и разбивались о стены зданий, точно о скалы. Кое-где покачивались небольшие лодки. Время текло медленно и спокойно, все происходило словно во сне, который они странным образом делили на двоих. Стояла глубокая, полная таинственных обещаний тишина, и удары человеческого сердца звучали как бой неких живых часов.

То, что имело жесткие границы, внезапно утратило их, и одновременно нечто другое, огромное и расплывчатое, сузилось и приобрело конкретные очертания.

– Удивительно, – сказал Рамон, вторя своим мыслям, – все, что прежде представлялось таким важным, вдруг куда-то отодвинулось и отчасти утратило смысл.

Катарина поняла, о чем он.

– Я тоже много рассуждала о высоком, о Небе, о служении Господу, особенно когда говорила с отцом. А сейчас думаю совсем о другом.

Она вздохнула и склонила голову на плечо, говоря себе, что, наверное, она очень дурная девушка, если влюбилась в первого же встреченного ею мужчину, да к тому же священника!

– Устали? – спросил Рамон.

– Немного.

– Ложитесь. Уже поздно.

– А вы?

– Буду сидеть у окна. Нужно наблюдать, не поднимется ли вода.

– Не поднимется, – спокойно произнесла Катарина. – Вам тоже нужно отдохнуть. Вы до сих пор сидите в мокрой одежде. Кровать большая, в ней хватит места двоим.

Рамон пристально посмотрел на нее. Его взгляд был непроницаем и задумчив; казалось, он давно и мучительно размышляет над пугающей и нелепой головоломкой. Он резко встал, подошел к буфету и налил себе вина. Тем временем Катарина прошла в спальню.

Когда Рамон вошел следом за ней, девушка уже лежала у стены, на самом краешке кровати, отвернувшись и укрывшись с головой: он видел только кончики ее волос на пышно взбитой подушке.

Несколько секунд Рамон слушал биение своего сердца, а потом, внезапно решившись, разделся и лег, поспешно натянув на себя покрывало.

Катарина медленно повернулась, и он увидел ее блестящие глаза и пылающее лицо. Она загадочно улыбнулась, а потом сказала:

– Теперь вы не священник!

Рамон хотел ответить, что остался тем, кем был, – с души не сорвешь покровы! – но промолчал. Он слишком хорошо ощущал власть чего-то такого, о чем прежде не задумывался.

Чистые простыни холодили тело, но лоб его пылал, как в огне.

– Вы мучаете меня, Катарина!

– Почему? – грустно спросила она.

– Потому что я люблю вас, люблю так сильно, что почти не помню себя, и в то же время не смею прикоснуться к вам. Вы кажетесь мне счастливым видением, которое может растаять в одну секунду!

Он произнес это на одном дыхании, и девушка поняла, что победила в тайной и долгой борьбе, потому что Рамон уже не говорил, что он священник, монах, приор и боится Божьего гнева или людского суда. Теперь он страшился куда более опасного врага – безответности.

– Я тоже люблю вас, Рамон, и разрешаю вам прикоснуться ко мне. Я не растаю!

– Вы не боитесь? – прошептал он.

– Нет. Самое страшное для меня – это разлука с вами. Но если вы ко мне прикоснетесь, быть может, мы не расстанемся.

Она рассуждала, как рассуждали и будут рассуждать тысячи женщин до и после нее. Она хотела привязать его к себе тайными и опасными узами, о власти которых мало что знала, стремилась оставить в его душе и на его плоти невидимую печать обладания.

Рамон замер. Вот они, врата, через которые можно войти в сон, какой затем превратится в явь! Он уже знал, что не устоит. Бог не даровал ему блага любить Катарину незамутненной плотскими желаниями, чистой, как зеркало, целомудренной любовью, и с этим нужно смириться.

Он не просто прикоснулся к Катарине, он приник к ней с неодолимой страстной силой, застонав от наслаждения. Он внимал дрожи ее тела, ловил ее дыхание, с трепетным восторгом впивался взглядом в ее лицо.

Катарина испугалась, впервые оказавшись столь близко к мужчине, но ей были приятны стыдливые, робкие и нежные ласки Рамона, и понемногу она успокоилась, а потом ее тело охватил жар, и она все увереннее и смелее отвечала на его поцелуи. Когда он осторожно соединился с ней, Катарина тихо ахнула, но Рамон лишь сильнее прижал ее к себе и продолжил безумный и сладкий путь в неизведанное.

Потом они замерли, обнявшись, потрясенные и обессиленные случившимся, и Рамон почувствовал, что по щекам Катарины текут слезы.

– Что с тобой?!

Она прошептала со страстной тоской и отчаянием: