Стэнли Джон Уаймен - Любовь на полях гнева

Вот почему, когда явился наконец долгожданный рассвет, уводя к морю туман, наполнявший долину Роны, а облака на западе стали как будто теплее, лица у всех были серьезны, и на всех лежал отпечаток мрачной сосредоточенности.

Впрочем, кроме Фромана. По каким бы то ни было причинам, его лицо было не только решительно, но и весело. Он прервал свое уединение, в котором он пребывал почти всю ночь, и подошел к парапету крыши, поглядывая на город. Он разговаривал со всеми, шутил, подтрунивая над малодушными и не допуская и мысли, что он может потерпеть неудачу. Враги его говорили, что такова уж его природа, и что все это он делает из тщеславия.

– Поворачивайтесь живее, господа, – весело говорил он, гордо подняв голову. – Пусть не говорят, что мы боимся высунуть нос, а, выставив вперед других, сами прячемся сзади, словно говоруны этого подлого собрания, которые, желая захватить своего короля, поставили в первые ряды женщин. Идемте, господа! Они привезли короля из Версаля в Париж. Мы будем сопровождать его обратно. И сегодня мы сделаем первый шаг в этом направлении.

Энтузиазм – самое заразительное из всех чувств. На слова Фромана присутствовавшие ответили громкими криками. Глаза, за минуту перед тем затуманенные, теперь опять горели огнем.

– Долой изменников! – кричал один.

– Долой трехцветную кокарду! – вопил другой.

Фроман поднял руку, требуя молчания.

– Напротив. Да здравствует тройная «кокарда»: да здравствует король, вера, закон!

Эти слова попали в цель.

– Да здравствует этот союз! – поддержали его голоса.

Крик был подхвачен на нижней крыше, затем в окнах и на улице. Словно ружейные залпы, он замер только тогда, когда докатился до самых окраин города.

Фроман снял шляпу.

– Благодарю вас, господа; – начал он. – Благодарю от имени его величества короля. Теперь наш клич слышал Атлантический океан, и он эхом отдастся в Ла-Манше. Рона исправит то, что наделала Сена! Взоры всей Франции обращены на Ним и на вас, господа. За свободу! За свободу молиться против тех, кто хочет отнять у нас Бога и осквернить его храмы! За свободу жизни, которую хотят задушить плуты и писаки! За свободу выступлений против тех, кто из короля Франции сделал арестанта! Нужно ли говорить вам еще?

– Нет, нет! – закричали все хором, взмахивая шляпами и шпагами.

– Хорошо, – твердо продолжал Фроман. – Я не буду более прибегать к словам. Но я хочу показать, что здесь, в Ниме еще чтят Бога и короля, и их слуги еще пользуются свободой. Идемте со мной, господа! Мы пройдем через весь город и посмотрим, осмелится ли кто-нибудь крикнуть «долой короля»!

Окружающие ответили таким ревом, что, казалось, дрогнула сама башня, и, столпившись у лестницы, принялись спускаться на нижнюю крышу, а оттуда, через дом – на улицу.

Сидя на парапете я наблюдал за их спуском. Я видел, как блестят на солнце их шпаги и пряжки на башмаках, как развевал ветер их ленты, и не без сочувствия провожал взглядом каждого исчезавшего в люке лестницы.

Уже больше половины покинуло крышу, когда кто-то дотронулся до моей руки: около меня стоял Фроман.

– Вы останетесь здесь, – заговорил он, наклоняясь ко мне. – Если случится несчастье, то мне не надо будет лишний раз поручать вам позаботиться о мадемуазель Денизе.

– Что бы ни случилось, я это сделаю.

– Благодарю вас, – сказал он, скривив губы, и на одно мгновение в его глазах блеснул нехороший огонек. – Не забывайте, что если удача будет на моей стороне, мы еще поговорим с вами!

– Дай Бог, чтобы удача была на вашей стороне! – невольно воскликнул я.

– А вы так уверены в своем оружии? – насмешливо спросил он.

Затем, переменив тон, он продолжал:

– Нет, дело, конечно, не в этом. Вы французский дворянин, и я спокойно поручаю вам мадемуазель де Сент-Алэ, именно как дворянину. Да хранит вас Бог!

– И вас также.

Я посмотрел ему вслед. Было около пяти часов. Солнце уже поднялось, и кровля башни, оставшаяся теперь только в моем владении, казалась таким мирным и спокойным уголком, что я не без удивления оглядывался вокруг себя. Я был так далек от бушующего внизу мира, откуда вдруг донесся гул голосов, очевидно, приветствовавших появление Фромана. За этим криком последовал другой, третий. Испуганные голуби стаей закружились над башней. Волна голосов стала мало-помалу удаляться в южную сторону города и вскоре замерла в отдалении.

Я остался один со своими невеселыми мыслями. Куда девалось тесное единение, союз, о котором столько недель грезила Добрая половина нации? Где братство, к которому взывал отец Бенедикт? Где слияние классов и сословий? Разве не исчезли права человека? А вместе с ними и тысячи других благодеяний, которые, вопреки человеческой природе, обещали философы и теоретики, стоило только принять их в систему? Где все это?

Набатный звон колоколов огласил окрестность, залитую веселым весенним солнцем; снизу, с улицы вновь неслись крики и шум восстания. По лентам дорог, идущих от города, там и сям быстро двигались небольшие группы людей, блистая на солнце оружием.

Прошло еще с полчаса. Я продолжал сидеть, погруженный в свои мысли. Внезапно в отдаленном пригороде на западе грянул пушечный выстрел, а за ним рассыпалась дробь отдельных выстрелов.

Голуби все еще продолжали кружить на фоне сияющих, быстро бегущих облаков. Громко чирикали воробьи. Нижняя крыша, на которой столпилось несколько слуг, была залита солнцем. Здесь было так тихо, так спокойно! А внизу, на улицах лилась кровь и царила смерть.

Было еще раннее утро. Я прислушивался ко всему почти безучастно, следуя лишь течению своих мыслей и сравнивая про себя зрелище самоистребления с блестящими обещаниями, которые делались всего несколько месяцев назад. Но постепенно волнение слуг, стоявших на нижней крыше, передалось и мне. Я стал прислушиваться более внимательно. Мне казалось, что момент решительного столкновения приближается, что крики становятся чаще и явственнее. Около казарм, недалеко от нас, показались клубы белого дыма, и дважды грянул залп, заставивший задрожать стекла домов. Потом на одной из улиц, которая шла как раз под нами и просматривалась из конца в конец, я увидел бегущих людей прямо в нашу сторону.

Я окликнул слуг и спросил, в чем тут дело.

– Нападение на арсенал, – отвечал один из них, козырьком прикладывая руку к глазам.

– Кто нападает?

В ответ он только пожал плечами и стал смотреть еще внимательнее. Я последовал его примеру, но пока не заметил ничего особенного. Вдруг до нас докатился громкий гул голосов, словно кто-то отворил запертую ранее дверь. Большая толпа народа с группой шедших посередине монахов с распятием показалась на ближайшем конце улицы. Бряцая оружием, она перелилась на другой конец и куда-то исчезла. Некоторое время еще слышны были ее крики, и можно было сообразить, что она направляется к арсеналу, где время от времени раздавался треск мушкетных выстрелов. Я догадался, что это было подкрепление, за которым присылал Фроман.