Симона Вилар - Паладин

— Ваше положение скоро изменится к лучшему, — убеждал ее толстяк Фазиль, — вас ждет возвышение… даже несмотря на ваше предшествующее коварство. И вы должны неимоверно гордиться тем, что вызвали столь постоянное и непреходящее чувство у благородного эмира аль-Адиля!

По крайней мере после отступления крестоносцев жизни Джоанны более ничего не угрожало. И что бы ни говорил в прошлом злобный Абу Хасан, аль-Адиля Джоанна интересует уже не как заложница, а как понравившаяся ему женщина.

Несмотря на снедавшую тревогу о дочери, Джоанна держалась с показной невозмутимостью. Она с улыбкой наблюдала за присланными развлечь ее танцовщицами, порой сама наигрывала на предоставленной новой лютне, в вечерние часы прогуливалась по сводчатым переходам крепости, где уже не было мусора и где все спешили ей поклониться. Ее женщины из кожи вон лезли, чтобы еще больше украсить свою госпожу, а богатые дары, какие она получала — кашемировые шали, легкие вуали, драгоценности, ароматические смолы, — приводили их в неописуемый восторг.

Даже армянка Даниэла, некогда упрекавшая Джоанну в недостаточной суровости к иноверцам, теперь уверяла, что судьба обошлась с англичанкой достаточно милостиво.

— Конечно, вы не станете законной супругой эмира Малика, если не желаете погубить душу и отречься от Иисуса и Его Пречистой Матери, — говорила армянка, умащивая тело Джоанны ароматными благовониями. — Но учтите и то, что наложница знатного человека, кроме всего прочего, пользуется еще и особым почтением.

«У меня просто нет выбора, — с тоской думала Джоанна. — Я отвечаю за своего ребенка, мне надо любым способом вернуть маленькую Хильду. Аль-Адиль не кажется мне настолько жестокосердным, чтобы навсегда разлучить меня с дочерью», — рассуждала она.

Джоанна пыталась представить, как примет аль-Адиля… Сплетет с ним ноги, как он это называл. Ранее, когда у нее оставалась надежда вернуться к своим, она и мысли не допускала о подобном. Забыть о гордости, о своей чести знатной дамы, отогнать прочь ту слабость, когда ей наиболее легким кажется просто броситься в бездну со стен Монреаля… Но Джоанна была слишком хорошей христианкой, чтобы погубить свою вечную душу грехом самоубийства. И опять же — Хильда… Да, ей придется стать наложницей сарацина. Но потом… О, за показной покорностью она затаит надежду на освобождение. Рано или поздно, но она сможет вырваться, сможет сообщить о себе единоверцам, сможет сбежать…

Той ночью она заснула в слезах. Думала о ребенке… Но ночью ей приснилось нечто совсем иное. Это был один из тех снов, какие стали посещать ее в последнее время после того, как она оправилась от родов. Ее муж Обри назвал бы это бесстыдством… Ибо ей снилось сплетение тел, она почти ощущала нежные прикосновения, горячее дыхание, в ее теле нарастала сладкая мука…

Джоанна застонала во сне, заметалась, разбрасывая покрывала, и проснулась. Приподнявшись на локтях, она судорожно всхлипывала, нервно сжимала колени, в ее теле будто еще крутился сумасшедший вихрь желания. Она хотела продолжения того, что так явственно ощущала во сне. С кем? Кто ей снился? Был ли это ее возлюбленный Мартин, о котором она столько грезила, или… Малик? О, ей хотелось, чтобы это был хоть кто-то, кому бы она отдалась, с кем бы утолила снедающий ее телесный голод, заставлявший ее извиваться и испытывать желание вырваться из собственного тела — напряженного, дрожащего, изнывающего… Воистину бесстыдство! Увы, эти возбуждающие желания и греховные помыслы волновали Джоанну куда сильнее, чем следовало. И она ничего не могла с этим поделать…

Она заплакала и, не в силах уснуть, коснулась себя между ног, ощутив, какой была там горячей и влажной. Женщина нашла особо чувствительное место и стала его теребить, дрожа и задыхаясь, кусала губы, но желанное облегчение так и не наступало. «Вспомни, как это было, когда тебя ласкал Мартин», — приказывала она себе. И всхлипнула, заметалась, испустила стон — сладострастный, неудовлетворенный, отчаянный…

И тут же из-за занавесок ее ложа возникло круглое, как луна, лицо евнуха.

— Вам что-то приснилось, госпожа?

— Поди вон, Фазиль!

В свете ночника она видела его довольную улыбку. О, этот прислужник женщин все понимал! Джоанна в досаде запустила в него подушкой, а потом еще долго ворочалась, пугаясь того, что жило в ней и не давало успокоения, подчиняло.

Весь следующий день прислужницы хлопотали вокруг госпожи с особым усердием: ее вымыли в ванне, добавив в воду миндального молока и вытяжку из лилий, отчего ее кожа сделалась белой и нежной, похожей на перламутр; ее длинные черные волосы ополоснули соком лимона — для пущего блеска, а потом уложили в замысловатую прическу: высоко подняв на затылке массу завитых кудрей, они закололи их по бокам, но так, чтобы по спине локоны ниспадали пышным каскадом.

Довольная Даниэла, принеся ей зеркало, пояснила:

— Это непростая прическа, мадам. Она придает вам горделивый и царственный вид, но стоит расстегнуть пару заколок, и волны волос так и рассыплются, как речной поток.

Да, заключение в Монреале изменило и вечную ворчунью Даниэлу. Теперь она была готова отдать родственницу короля на ложе эмира аль-Адиля, только бы их положение было не столь неопределенным.

День прошел, приближался вечер. Эмир куда-то уезжал днем, по возвращении сразу же отправился в мечеть. И только когда на стены замка опустились фиолетовые сумерки, за Джоанной явился Фазиль.

— Благородный эмир Малик аль-Адиль оказал вам честь, пожелав принять.

Евнух самолично набросил англичанке на плечи легкое золотистое покрывало, поправил одну из ниспадавших до плеч ажурных сережек и окинул одобрительным взглядом ее нарядное одеяние — тугую парчовую безрукавку, расшитую жемчугом, легкие шелестящие шаровары ярко-зеленого цвета. Фазиль провел закутанную до самых пят женщину под аркадами переходов мимо молча застывших стражников, а затем постучал в дверь у центральной башни и склонился, предлагая Джоанне пройти.

В округлом покое со сводчатыми перекрытиями наверху было полутемно, но из-за занавесей лилась негромкая плавная музыка, приятно пахло благовониями. Отсветы огня дрожали в абажурах светильников из хрустальных капель, высвечивая пестрые ковры на стенах, покрытую пятнистой шкурой барса софу, цветы в напольных вазах, низкие диваны вдоль стен.

— Рад приветствовать вас, прекрасная госпожа, да будут благословенны ваши дни, — услышала Джоанна негромкий голос аль-Адиля и повернулась к нему.

Эмир полулежал в нише стены на одном из диванов. Подле него на ажурном столике стоял высокий стеклянный сосуд кальяна, две гибкие трубки отходили от него, а на тонком горлышке в терракотовой чашке курительной трубки тлел кусочек древесного угля величиной с орех. Запах был непривычный, но приятный, и Малик неспешно затягивался, отчего в сосуде кальяна слегка булькало.