Дора Моссанен - Куртизанка

— Вы пришли сюда найти работу?

— Нет! Нет! — выпаливаю я, это моя первая непроизвольная реакция, я просто не знаю, как еще ответить ему. Пот заливает мне глаза.

— Тогда уходите! Немедленно! Это запретная зона.

Я поворачиваюсь и ухожу, но не слишком далеко, поскольку мое внимание снова привлекает лязг жести. Я оглядываюсь и успеваю заметить, как голова какого-то мужчины исчезает под землей. Черпая мужество из одного-единственного доступного мне источника — виденья красного бриллианта на ладони, — я подхожу к крыше с другой стороны, туда, где мужчины спустились под землю. Здесь я прихожу к выводу, что самым разумным поступком с моей стороны будет приподнять другой лист жести и поискать запасной вход. Двумя руками я пытаюсь приподнять лист жести в месте соединения. Ничего не получается. Я достаю из-за корсета револьвер и, орудуя стволом как рычагом, пытаюсь разъединить два листа, которые частично перекрывают друг друга. Наконец я сдвигаю один лист на другой. Образовывается достаточно просторная дыра, в которую я могу проскользнуть, не возбудив подозрений, потому как в нее проникает не слишком-то много света. Я поднимаю глаза к небу. Туманная кисея у линии горизонта сливается с океаном. Я набираю в грудь побольше воздуха и ныряю вниз.

Ноги мои повисают в воздухе, руки цепляются за песчаный край земли, и я пытаюсь найти хоть какую-нибудь опору. Осторожно встав на ноги, я отпускаю край оставшегося наверху мира. Стараюсь запомнить точное положение листа жести над головой, место моего потайного входа, и тщательно задвигаю его на место. Окунувшись в вязкую, угольно-черную темноту, чувствую, как рот наполняется пылью. И хотя я ровным счетом ничего не вижу, запах немытых тел и звуки голосов внизу дают мне возможность ориентироваться. Я ужасно боюсь провалиться, если сделаю хоть один неверный шаг, поэтому прижимаюсь спиной к стене.

Глаза постепенно привыкают к темноте, и у моих ног открывается панорама снующих внизу теней. Неясные силуэты, едва заметные в темноте, обретают очертания перед моим пораженным взором. Оказывается, я стою на краю обрыва, или пропасти, на узеньком карнизе, ширина которого не превышает моей ступни. Один шаг вперед, и я полечу вниз. Плотно прижавшись к стене, я упираюсь ногами в землю и начинаю всматриваться. Меня утешает лишь то, что так высоко над землей, да еще в темноте, меня невозможно заметить. Подземная пещера очень глубока, ее вырыли в земле, прошли слой песка и камня и углубились в воду. На противоположной стене пещеры видна грубая лестница, вырубленная в камне. Крышей служат грубо сваренные и наложенные внахлест друг на друга листы жести. Стены из камня и земли возносятся высоко вверх, грозя обвалиться и похоронить под собой сотни землекопов, которые, стоя на коленях, возятся в огромной луже грязи в центре пещеры. С каменного бордюра за ними наблюдают надсмотрщики. Грубые кабинки, которые правильнее было бы назвать стойлами, образуют внешнюю границу рабочей зоны. В призрачном свете газовых фонарей я вижу скорчившихся мужчин, которые лежат или сидят в этих кабинках по три-четыре человека в каждой. Месье Жан-Поля Дюбуа нигде не видно. Со своего места мне трудно судить, здесь ли добывают красные бриллианты.

Вниз, к самой луже, спускается один из надсмотрщиков и вынимает из ведра кожаный кнут. Он уверенным шагом направляется к мужчине, который низко склонился над землей, словно ищет что-то. Кнут свистит в воздухе и опускается на спину несчастного. Кожа лопается, во все стороны летят брызги крови — чтобы предотвратить кражи, говорил Кир, рабочим запрещается касаться земли на рудниках и шахтах. Рудокоп отшатнулся, хватая воздух открытым ртом. На губах у него выступает пена, и он падает в припадке эпилепсии. Он с трудом встает на четвереньки, пытаясь подняться на ноги, но вновь падает, когда кнут со свистом ударяет его по плечу. Он вскидывает руки в тщетной попытке заслониться от непрерывных ударов.

— Nakoh! Nakoh ! Нет! Нет! — кричит он на фарси. — Не бейте меня!

Очередной жестокий удар заставляет его умолкнуть. У меня пересохло во рту, волосы взмокли от пота. Я цепляюсь руками за стену, стараясь сохранить равновесие, чтобы не упасть. Неужели и Кир умолял о пощаде и его последними словами были Nakoh! Nakoh !? Или пуля оказалась слишком быстрой, чтобы он успел крикнуть хоть что-нибудь? Знал ли он о том, что месье Жан-Поль Дюбуа везет из Персии рабов для работы на алмазных рудниках, а затем экспортирует на персидский рынок бриллианты?

Оказывается, месье Амир был прав. Даже в том, что собрать улики и доказательства, которые можно потом предъявить шаху, будет чрезвычайно трудно.

Вниз по каменным ступенькам спускается группа девушек, самой старшей из которых едва ли исполнилось семнадцать; они держатся друг за друга, как перепуганные дети-сироты, их страх ощутим физически. По команде надсмотрщика группа из примерно пятнадцати мужчин бросает сита и лопаты. По три-четыре человека они удаляются в свои крошечные каморки, сгрудившись, садятся на землю по-турецки и начинают обмениваться суетливыми жестами. Прижавшись друг к другу спинами, они делают глубокие затяжки трубкой, которую передают по кругу. Дым и запах опиума поднимаются кверху, отчего чувствую, как щиплет в носу. Девушки оправляют юбки, приглаживают встрепанные волосы. Печально и совсем еще по-детски покачивая бедрами, они входят в клетушки.

Внизу подо мной разворачивается сцена, порожденная воображением дьявола, больше похожая на галлюцинацию, чем на реальность. Быстро, без долгих прелюдий, мужчины спускают штаны. Окутанные опиумным дымом, смрадом и обещанием того, что никогда не сбудется, они по очереди сменяют друг друга на девушках. Меня едва не выворачивает наизнанку от этой демонстрации человеческого отчаяния, и я отвожу глаза. Притон курильщиков опиума. Подземный бордель. Способ удержать в узде рабов из Персии и Африки.

Теперь я понимаю, в чем заключалась «работа», которую предлагал мне надсмотрщик наверху.

Неужели именно об этом и собирался поведать миру Кир?

Месье Жан-Поль Дюбуа мечется во сне, отбрасывая в сторону влажные простыни. Его широкие плечи под облепившей тело ночной рубашкой вздрагивают мелкой дрожью. Он тянется ко мне, но потом резко отдергивает руки.

— Происходит нечто ужасное, Симона.

— У вас, наверное, лихорадка.

— Нет. Я не болел ни разу в жизни и не пропустил ни одного рабочего дня.

Я подхожу к кровати, чтобы потрогать его лоб.

— Оставайтесь там, где стоите. Не смейте подходить ближе.

Я замираю у его ног не в силах поверить в происшедшую с ним метаморфозу. Неужели одна-единственная ночь, проведенная со мной, подействовала на него таким образом? Пусть я и бормочу что-то о том, что, дескать, не понимаю, что с ним творится, тем не менее у меня на этот счет имеются свои представления.