Эмине Хелваджи - Дочь Роксоланы

– Вот еще! – возмутилась ее сестра. – Он ничего не боялся, даже маленьким! Просто удивился очень – ну так ведь было чему!

– Мы его в зверинец отнесли, – пояснила вторая, заметив, что Ежи и Тарас, прислушивающиеся к их спору, продолжают недоумевать.

– Кого? – все еще недоумевая, спросил Ежи. – Бея?

– Пардино-Бея – в зверинец?! Язык бы тебе за такое отрезать! – воскликнула первая близняшка со вспышкой внезапной ярости – и вдруг осеклась. – Крысиного падишаха, конечно, – продолжила она, чуть дрогнув голосом и странно изменившись в лице. – Управитель уж так благодарил, так благодарил… Сказал, что ему раньше о таких диковинках слышать приходилось, но чтобы их живыми находили – ни разу.

– Ладно, девоньки, – вмешался Тарас. – Бея, кто б он там ни был, тут нет сейчас. А вас самих как зовут-то?

Ежи только сейчас с изумлением сообразил, что имени девчонок они так и не спросили до сих пор, хотя сами назвались в первую же встречу. Может быть, потому и не спросили, что различали их без малейшего сомнения. Даже странно: говорят, что люди всегда путают близняшек. Они и вправду похожи как две капли воды… А вот же – не путалось почему-то.

– Меня – Михримах, «встреча Солнца и Луны», – немедленно похвасталась та из девиц, которая утверждала, что неведомый Бей испугался.

– А тебя? – Тарас посмотрел на другую.

– Не твоя забота! – вдруг ощерилась та.

– Ясно, – усмехнулся Ежи. – Значит, из вас двоих ты – младшая!

– И это не твоя забота! – яростно отрезала та и вдруг опять странно дрогнула голосом и лицом. – Я же не спрашиваю у тебя, что за имя такое – Ежи и что оно значит…

– А спросила бы, я тебе и ответил бы. Полное имя звучит как Георгий, так я и был крещен. – Ежи слегка осекся, сообразив, что здесь, в столице неверных, этого, возможно, в таком разговоре лучше не касаться. – А означает оно… ну… землепашец, вообще-то. Хотя я землю не пашу и пращуры мои не пахали, мы от сабли, а не от плуга!

– Георгиос? – с неожиданным любопытством переспросила младшая близняшка. – Йогри ве Аждарха? То есть тот Георгиос, который большущую змеюку-огнеплюйку побеждал? Тебя по нему назвали?

Ошеломленный таким описанием дракона, Ежи молча кивнул.

– А меня крестили в день святого Тарасия Константинопольского, – сообщил Тарас. – Уж не знаю, что значит его имя, это нам пусть пан Латинская Грамота объяснит.

– По-гречески это, – буркнул Ежи, хмуро глянув на своего товарища, – и не настолько я его знаю, чтобы…

– А мы-то знаем, – небрежно заметила Михримах. – Нас хорошо учили.

– Хорошо и больно, – подтвердила ее младшая сестра. – А значит это «приводящий в смятение». Мы поищем, расскажем вам. Ну ладно, теперь нам пора. А то и в самом деле будет… если не тростинкой, то хворостинкой…

Снова качнувшись на своей дощечке, она дотянулась до стены, схватилась за каменные выступы. Помогла сделать то же Михримах. Еще мгновение – и девчонки начали спускаться, оставив Ежи и Тараса в полном неведении, что такое можно «поискать и рассказать» насчет их имен.

– Ой, давай и правда спешить, а то вправду накликаешь, – донеслось до них снизу. Кажется, это был голос Михримах.

– Невелико горе.

– Тебе-то невелико…

Потом близняшки перешли на турецкий. А вскоре их голоса и вовсе перестали быть слышимы.

– Невелико горе.

– Тебе-то невелико…

– Так и тебе ведь тоже, – хмыкнула Орыся. – Меньше терпеть да дольше орать – подумаешь!

Михримах потупилась.

И действительно, ничего такого уж страшного. Фалака́, трость для ударов по пяткам, и вправду вынести тяжко, но такое не для женщин вообще, тем более не для девушек и уж тем паче не для дочерей султана… не для дочери его. Так что – розги. Розог сестрам за их жизнь досталось изрядно, но, впрочем, за дело: мать-хасеки не слишком строга с ними, скорее уж снисходительна. Или, может быть, чуть равнодушна. Как ко всему, что не несет опасности.

Почти всегда – за совместные проделки, причем опасные, прямо или косвенно чреватые разоблачением. Что ж, как бедокурили вдвоем, так и наказание вместе принимать. Это справедливо.

По нерушимому кануну на дочь имеет право поднять руку лишь сама хасеки. Но Хюррем-хатун чаще всего недосуг было, ее руки для того, чтобы в них дворец держать, причем железной хваткой – насколько получается, конечно. Получалось не во всем, но времени и сил это отнимало полную меру.

Потому у матери для всего, связанного с дочерними проказами, имелась особая перчатка. У кого она на руке – тот и наказывать вправе.

Другое дело, что ни няне, ни кормилице этого поручить было нельзя: обе слезами исходили, не поднималась у них рука на питомиц. А о служанках, по понятным причинам, речь не шла вовсе.

Так что сек их, как правило, Доку-ага. На его лапищу изящная перчатка Хюррем-хатун не налазила никак – ну так он ее к запястью подвязывал, с тыльной стороны. Все равно это считалось «рукой хасеки».

И опять же: ничего особенного в этом, страшного или тем паче стыдного. Он ведь не чужой, к тому же и не мужчина вовсе.

Все очень просто.

Входишь в «комнату для одеяний», внутреннюю из внутренних, куда никаким служанкам, даже в обычные покои допускаемым, хода и близко нет. Там у дальней стены сейчас стоят Басак-ханум и Эмине-ханум, уже заламывая руки и плача от жалости. Там же, посреди комнаты, особый сундук, крышка которого в пять слоев обита мягкой кожей, а поверх он застелен покрывалом рытого пурпурного бархата. И подушка для коленопреклонения перед ним, тоже пурпурного бархата, сообразно достоинству султанской дочери.

И серебряное ведерко рядом. В нем мокнут розги, несколько пучков, в зависимости от провинности: как правило, не меньше трех пар и не более десятка, тоже пар, потому что для двух ведь. Или, скажем, шесть пучков для старшей, а для младшей семь-восемь, где-то так. Каждый из пучков называется именно «хворостина», или «прут», хотя прутьев в нем несколько: до двенадцатилетия сестер было по четыре, от двенадцати до шестнадцати лет – пять, теперь – шесть.

Все как издавна заведено. У гарема для всего определен свой обычай, в том числе и для воспитания султанских дочерей.

В третий раз – ничего страшного. Прутья тонкие, хлещут болезненно, но и только; легко измочаливаются, ломаются тоже быстро. Запасать их, связывать в пучки и замачивать – обязанность няни и кормилицы, никому иному поручить нельзя. А уж они-то просекающих кожу розог не выберут.

Вплотную к ведерку – пустая деревянная кадушка. То есть пока еще пустая.

Доку-ага стоит рядом с сундуком. Его правый рукав закатан до локтя, на тыльной стороне кисти – крошечная перчатка. Лицо неподвижно и лишено выражения, как маска.

Наказание нужно принять достойно: тут, как и везде, свои правила поведения.