Элизабет Чедвик - Алый лев

— Изабель, — теперь в его голосе слышалась страдание, — чего бы я не отдал, чтобы повернуть время вспять и снова пережить с тобой эту весну, только как молодожен, здоровый и сильный…

Она погладила его щеку рукой. Он повернулся к ней и поцеловал ее пальцы.

— Я тоже, — сказала она.

Наступила полная тишина, и она подумала, что он заснул. В последние дни Вильгельм много спал, когда боль позволяла. Но он заговорил.

— Помнишь, — сказал он с улыбкой в голосе, — я заказал эту кровать плотнику в Лондоне.

— Да, помню, — пробормотала Изабель. — Она из дуба, выросшего в Хамстеде. Она путешествовала вслед за нами повсюду…

Их брачное ложе, сердце их дома, было местом, где они спали, занимались любовью, разговаривали и ссорились, а потом, со временем, мирились. Десять их детей были зачаты и рождены за пологом этой кровати. Они меняли покрывала, подвязывали занавеси полога наверх, и днем она служила диваном, была свидетелем прихода и ухода слуг и посетителей, слышала скрип перьев писцов по пергаменту, деловитые разговоры рыцарей, сплетни и смех дружеских бесед, тихий шепот интимных разговоров. А теперь она должна была сослужить свою последнюю службу.

— Сколько историй она могла бы рассказать! — проговорил он.

— В таком случае, из соображений приличия, может, и правильно, что кровати не разговаривают.

Он рассмеялся, но его смех прервал внезапный спазм, от которого скрутило тело и перехватило дыхание. Изабель тут же повернулась к нему. Вскочив с постели, она поспешила налить ему в чашу маковой микстуры, выписанной лекарем. Сейчас он не отказался, но выпил ее с выражением какой-то безнадежности на лице.

Когда она забрала у него чашу, он закрыл глаза. Темные тени у него под глазами наполнили ее сердце болью.

— Я никогда не думал, что скажу это, Изабель, но я очень жду конца пути, — сказал он после минутного молчания. — Мне мучительна мысль о том, что я должен буду тебя покинуть, но теперь каждая миля пути для меня — бремя. Я бы предпочел, чтобы все уже кончилось.

Она подошла к постели и снова легла рядом с ним. На это нечего было сказать, а она была готова разрыдаться, поэтому все равно не смогла бы ничего ответить…

Три дня спустя Вильгельм приготовился принести обеты рыцаря Ордена храмовников в присутствии Аймера де Сейнт Мора и других тамплиеров, прибывших, чтобы стать свидетелями этого таинства, из Лондона. В покоях находились также рыцари его войска, Изабель и все их дети, за исключением Ричарда, который оставался во Франции.

Изабель смирилась со своей участью. Она подошла к постели в назначенный момент. Под спину Вильгельму подложили валики и подушки. Покрывало было черным, с аккуратно обшитыми краями. На Маршале была рубашка из небеленого льна, цвета грязного снега — того же оттенка, что и кожа, обтянувшая его кости.

Изабель наклонилась, чтобы в последний раз поцеловать его, и обрадовалась, что три дня назад они смогли побыть наедине, иначе она не вынесла бы этого поцелуя, сухого, как корка хлеба.

— Мой прекрасный друг, — прошептал он, погладив ее лицо.

Она была готова к его объятью, но не к тому, что он скажет, и не ожидала, что он произнесет эти слова с такой горькой нежностью. Возведенные ею внутренние крепостные стены не выдержали удара и рухнули. Она поклялась, что не станет плакать, но глаза наполнились слезами. Она чувствовала, как Махельт обнимает ее и тихонько отталкивает от кровати. Дочка тоже всхлипывала.

Духовник Вильгельма, тоже, разумеется, храмовник, подошел к постели и угрюмо положил на нее саван. Зажав рот рукой, Изабель бросилась прочь, в свою комнату. Сев на свою одинокую постель, она задернула полог и, оказавшись в призрачном уединении, дала волю горю, раздиравшему ее сердце.

— Мама? Мама, ты не спишь?

Изабель подняла голову. На щеке отпечатались складки подушки. В голове стучало, глаза опухли и болели. Махельт, с таким же опухшим лицом и покрасневшими глазами, раздвинула занавеси полога и с беспокойством смотрела на нее.

— Да, — хрипло проговорила Изабель и села. Сквозь раздвинутый полог она видела, как одна из ее женщин зажигает свечи. До слуха Изабель донесся стук закрываемых ставен. — Который час?

— Скоро будет последняя служба. Я раз или два к тебе заходила, но ты спала, и я не хотела тебя беспокоить. Слуги принесли тебе еду… — она обвела рукой комнату.

— Я не голодна, — ответила Изабель. До нее донесся аппетитный аромат. Что-то с тмином и свежий хлеб. Рот наполнился слюной, и она испугалась, что ее стошнит.

— Ты должна попытаться что-то съесть. Нужно оставаться сильной, — резонно заметила Махельт. Изабель посмотрела на свою дочь. Она была высокой и крепкой. Вся в Вильгельма с его длинными костями и темными, как река зимой, глазами.

— Зачем? — спросила она.

— Ради нас… ради Ансельма и Иоанны, ради графства. Я знаю, что мой брат со всем справится, но сердцем графства все равно остаешься ты, мама, — ее голос почти сломался.

Изабель фыркнула.

— Ты заставишь меня снова заплакать, — предупредила она, встав на ноги. Все тело болело, как будто за последние несколько часов она состарилась лет на сорок.

Махельт взяла ее за руку.

— Пойдем. Хотя бы попытайся поесть. Это придаст тебе сил. Я тоже не голодна, но я принимаю и помощь, и пищу.

Изабель сомневалась, что ей что-нибудь может придать сил, но позволила Махельт подвести себя к столу. Он был застелен чистой белой скатертью и сервирован лучшими серебряными блюдами и кубками из зеленого стекла. В центре стола стояли две дымящихся супницы с курицей и жарким с тмином и корзинки со свежим хлебом. Вокруг стола были расставлены обложенные подушками скамьи, а стул Изабель был поставлен во главе стола.

Все это было очень обычно и буднично, но в то же время горестно, и Изабель почувствовала, что тоска заливает ее душу, как капля чернил окрашивает воду. Отец Вальтер пришел, чтобы благословить трапезу, и сообщил ей, что храмовники ужинают в гостевых покоях, а Вилли, рыцарь Генрих Фицгеральд и Жан Дэрли находятся рядом с Вильгельмом. Он спит.

Изабель опустила свою ложку в жаркое и помешала его, гадая, сможет ли она хоть что-нибудь проглотить. Она бросила взгляд в сторону дочерей и поняла, что они думают о том же. Даже Махельт, так рьяно подбадривавшая ее, с энтузиазмом отламывала хлеб, но почти ничего не брала в рот.

Собрав волю в кулак, Изабель попробовала еду. Она была теплой, пряной и острой, вкусной, но Изабель не почувствовала бы разницы, даже если бы жевала опилки. Она заставляла себя жевать и глотать, брать хлеб, обмакивать его в соус. Есть.

Она заставила себя проглотить третью ложку, запив ее вином, когда сообщили, что пришел Жан Дэрли. Он запыхался.