Гюи Шантеплёр - Невѣста „1-го Апрѣля“

Съ неизмѣннымъ терпѣніемъ онъ отвѣчалъ бы на ихъ „почему“, онъ самъ бы ревниво обучалъ ихъ, поощрялъ ихъ игры на вольномъ воздухѣ, ихъ хорошій веселый смѣхъ, ихъ шалости, полныя движенія и шума! И какъ бы страстно онъ ихъ любилъ; ихъ звучные поцѣлуи, ихъ беззаботныя радости разсѣяли бы его мрачные часы…

Мишель осмѣялъ себя за этотъ неудержимый порывъ инстинктивной нѣжности, подымавшійся въ его сердцѣ къ этимъ плодамъ его мечтаній.

Одинъ моментъ у него промелькнула мысль усыновить ребенка, дитя одного небогатаго друга, но къ чему? Никогда онъ, благодѣтель, импровизированный отецъ, не будетъ владѣть сердцемъ этого ребенка, никогда не почувствуетъ онъ себя полнымъ обладателемъ этого существа, не ему обязанного своимъ существованіемъ, которое ему будетъ принадлежать только въ силу человѣческаго контракта. И уже заранѣе ревность подымалась въ немъ.

Еще одна изъ слабостей его страдающей и несовершенной природы! Онъ былъ ревнивъ; „чудовище съ зелеными глазами“ часто его мучило. По ассоціаціи идей Мишель вспомнилъ то далекое время, когда онъ глоталъ слезы, которыя гордость его не позволяла ему проливать, потому что Колетта сказала одной подругѣ: „я тебя люблю такъ же, какъ моего брата “.

Онъ вспоминалъ дни, предшествовавшее и слѣдовавшіе за замужествомъ Фаустины, отчаяніе бѣшенства, когда жажда убійства возбуждала его до изступленія; онъ вспоминалъ свои ребяческія печали, обидчивость, въ которой онъ не сознавался, глухой гнѣвъ, — которые всегда сопровождали это чувство ревности, неодолимое и обнаруживавшееся въ немъ бурно, несокрушимо, одинаково въ любви и въ дружбѣ, потрясало его существо, дѣлало его поперемѣнно несправедливымъ и несчастнымъ.

Онъ думалъ: „Я созданъ, чтобы страдать и причинять страданія. Лучше, чтобъ я жилъ одиноко.“

Раньше, чѣмъ удалиться въ флигель, въ которомъ она жила, Жакотта, жена садовника, исполнявшая въ башнѣ должность кухарки, пришла предложить Мишелю чашку липоваго чаю. Она нашла его за столомъ блѣднымъ, а обѣдъ нетронутымъ. Сначала онъ отказался, затѣмъ согласился выпить душистый отваръ изъ цвѣтовъ, собранныхъ въ паркѣ годъ тому назадъ, и мѣшая машинально маленькой серебряной ложкой, онъ задавалъ вопросы Жакоттѣ, разспрашивалъ ее объ ея старой матери, содержательницѣ постоялаго двора въ Ривайерѣ, о ея сынѣ, уѣхавшемъ осенью съ началомъ учебнаго года.

Онъ испытывалъ потребность говорить, слышать человѣческій голосъ, и многословная Жакотта не ограничивалась только отвѣтами, разсказывала безконечныя исторіи, въ которыхъ значительную роль играли кролики, куры, садъ и Тристанъ — лошадь Мишеля. Обо всемъ, одушевленномъ и неодушевленномъ, въ башнѣ Сенъ-Сильвера она говорила почти съ тѣмъ же выраженіемъ нѣжности, какъ и слова: „мой сынъ“.

— Спокойной ночи и прекрасныхъ сновидѣній, сударь, — заключила она, удаляясь твердымъ, тяжелымъ шагомъ, заставлявшимъ дрожать на подносѣ чайникъ и фарфоровую чашку.

Молодой человѣкъ отправился спать въ свою старую большую кровать съ пологомъ. По сходству, забавлявшему его, добродушная болтовня доброй женщины напомнила ему внезапно обильныя рѣчи его друга Альберта.

Каждый годъ Даранъ нанималъ маленькій домикъ въ Ривайерѣ. Мишель подумалъ, что славный малый вскорѣ будетъ здѣсь, всегда такой добрый, такой вѣрный, и онъ неожиданно почувствовалъ радостное спокойствіе.

Къ тому же, вопреки совершенно женской чувствительности и нервности, которыя поражали въ этомъ большомъ и сильномъ существѣ, Мишель не былъ лишенъ той нравственной энергіи, которая позволяетъ въ случаѣ надобности преодолѣть себя и вырываться усиліемъ воли изъ безплоднаго и подавленнаго состоянія мыслей.

На слѣдующій день, разбуженный солнечнымъ лучемъ, пронизавшимъ оконныя стекла въ свинцовомъ переплетѣ, онъ принялъ героическое рѣшеніе. Онъ открылъ настежь окна, далъ наполниться рабочему кабинету свѣтомъ, ароматами извнѣ, затѣмъ, дѣлая черновыя замѣтки или справляясь съ записками, перелистывая авторовъ и разбирая бумаги, онъ принялся за приведенiе въ порядокъ ужасающаго количества документовъ, собранныхъ имъ для его „Опыта исторіи хеттовъ“. Но къ вечеру его спокойное настроеніе было нарушено: ему принесли нѣсколько писемъ, среди которыхъ было одно, поразившее его сначала и затѣмъ вызвавшее очень сильное неудовольствіе.

Написанное незнакомой женской рукой, оно имѣло надпись: Прекруа, 2 апрѣля 189… и гласило слѣдующее:

„Милостивый Государь,

Ваше вчерашнее письмо меня очень удивило, мы такъ мало знаемъ другъ друга. Однако, вѣрно намъ предопредѣлено не оставаться чуждыми другъ для друга, и принимая во вниманіе то, что я знаю о васъ, о вашемъ характерѣ и мои наблюденія надъ обществомъ вашей страны, я могу лишь чувствовать себя польщенной вашимъ предложеніемъ и тѣмъ, что вы жертвуете ради меня вашими національными предразсудками. Даже признавая, что особенныя обстоятельства говорятъ въ мою пользу, я не забываю, что французъ вашего круга проявляетъ извѣстное мужество, женясь на дѣвушкѣ съ моимъ общественнымъ положеніемъ воспитательницы.

Можетъ быть мнѣ слѣдовало бы васъ просить дать мнѣ побольше времени для размышленій, можетъ быть вы найдете въ моемъ поспѣшномъ и почти рѣшительномъ отвѣтѣ недостатокъ осторожности, женскаго достоинства?

Однако вы поняли, что я немного отличаюсь отъ вашихъ соотечественницъ, такъ какъ, пренебрегая посредничествомъ г-жи Бетюнъ, вы непосредственно обратились ко мнѣ. И я хочу дѣйствовать съ такимъ же чистосердечіемъ и рѣшительностью, какъ и вы. Я согласна быть вашей женой.

— А теперь, мой милый Мишель — вполнѣ естественно, что я васъ такъ называю, не правда ли? — мнѣ кажется, у меня найдется тысячи вещей вамъ сказать, — о васъ, о себѣ, о вашей прелестной сестрѣ. Подумайте только, я не подозрѣвала ничего, совсѣмъ ничего! Какъ хорошо вы скрыли вашу игру!

Но ваше письмо помѣчено Парижемъ, и я не знаю, вернулись ли вы послѣ того въ башню Сенъ-Сильверъ, куда я вамъ адресую свое. Тотчасъ же по возвращеніи, прошу васъ, приходите въ Прекруа, и мы побесѣдуемъ. Только послѣ того я смогу васъ считать своимъ женихомъ.

Я знаю, что французская вѣжливость очень церемонна, но я еще не особенно хорошо постигаю всѣ ея тонкости, примите же со снисхожденіемъ выраженіе моихъ лучшихъ чувствъ. С. Севернъ…“

Мишель задавалъ себѣ вопросъ: не сталъ ли онъ игрушкой внушеній, исходившихъ отъ Дарана и Колетты, благодаря ихъ неотступнымъ совѣтамъ?

Замокъ Прекруа, иностранка, воспитательница… воспитательница у Бетюновъ, С. Севернъ…

„Сара! — воскликнулъ онъ, — миссъ Сара… воспитательница, эта сантиментальная старая дѣва. Кто только могъ затѣять эту глупую шутку и написать подобное письмо?“