Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“

У Мишеля потемнело в глазах; до сих пор он слушал без задней мысли, отдавшись на волю обстоятельств.

Но Сюзанна продолжала спокойно:

— Мое знание жизни, так же как и знакомство с романами, неглубокое; однако, мне кажется, если бы вы меня любили, вы не слушали бы с таким спокойствием то, что я вам только что сказала: мне кажется, вы бы уже ответили на мой последний вопрос… Следовательно, вы меня не любите и тогда… Я почти бедная, у меня нет семьи, нет связей… Почему желаете вы, чтобы я была вашей женой?

Вопрос был ясен. Зачем не был он поставлен раньше? Ведь теперь, после их разговора, молодая девушка имеет право думать, — если наконец правда ей будет открыта, — что человек, которому она так искренно исповедалась, насмеялся над ней и над ее доверием?

Мишель хотел сразу сознаться в вине Клода и своей, молить Сюзанну о прощении, но непреодолимый стыд заставил слова застыть на его устах, и он считал себя настолько же виновным в малодушии, удерживавшем его в продолжение целого часа, как Клода в его жестокой шалости. Один момент он уставил свой взор в арабески ковра, завертевшиеся перед ним, затем он поднял голову; его решение было готово.

— Вы были удивительно откровенны со мной, Сюзанна, и мне кажется, я должен ответить вам такою же откровенностью, — сказал он, в первый раз называя молодую девушку по имени. — Вы совершенно правы, раньше чем я вас выслушал, я вас очень мало знал, но Колетта решительно плохой портретист, потому что она дала вам совершенно ложное обо мне понятие. Очень возможно, что я не всегда был так разумен, как вы теперь; во всяком случае, я им стал, и, если когда-либо она встречала во мне восторженного поэта, страстного мечтателя, описанного ею вам, ей не удастся теперь никогда более его вновь увидать. Этот поэт был только безумец или даже глупец; далеко не обладая вашим благоразумием, он наивно верил, что звезды не недосягаемы, он верил также, что испытания каждого живого существа на земле должны бы служить темою самым пленительным рассказчикам для их прекрасных историй. Очень скоро, вы это увидите, действительность его образумила. Его постигло разочарование, подобное может быть тому, которое сделало вашу бабушку несчастной, а вашу учительницу — смешной, одно из тех разочарований, которые заставляли вас трепетать, когда они не возбуждали вашего смеха. Он к тому же и сам находил себя таким смешным и таким несчастным, что поклялся излечиться от этого злополучного горя от любви, — раз этот термин освящен обычаем, — и он так хорошо сдержал клятву, что вскоре почувствовал себя исцеленным навеки не только от горя, но и от любви… Тогда он воскликнул, что жизнь его разбита, и мне, право, кажется, что излечение последовало, потому что он умер… Я говорю о поэте, так как обломки от крушения были подобраны очень положительным человеком, вполне приготовившимся извлечь из них наилучшую пользу. Этого нового мудреца вы видите сегодня перед собой. Я не мечтаю больше ни о великой поэме, ни о великой скорби, ни о великом счастье, Сюзанна, и я отказался достичь звезд; только я не знаю, что мне делать с бедной, составленной из обломков жизнью… и я хотел бы отдать ее вам. Я не хотел бы быть более одиноким — мне хотелось бы иметь свой очаг, свою семью, обязанности, которые бы оторвали меня от эгоизма моих бесплодных скитаний по свету. И если я прошу позволения посвятить вам эту жизнь, предложить вам первое место у очага, то также потому, что я рассуждал, потому что я вас знаю, как умную и добрую, потому что вы также одиноки, как и я, и потому что Колетта вас любит. Вы видите, ваша искренность дала мне смелость быть также искренним. Это товарищество, о котором вы говорили, я его принимаю и чувство, которое я желаю для нас, — это серьезная и надежная любовь двух супругов, которых мало-помалу привязывают одного к другому разделенные радости и заботы. Я не смею, я не хочу сказать вам, что люблю вас пламенной любовью, которую имеет право требовать ваша прекрасная юность, но я могу вам поклясться, что ваше счастье будет мне дороже моего и что вы найдете во мне неизменную преданность и заботливость… Хотите быть моей женой?

Мишель долго смотрел на Сюзанну; он ждал с беспокойством слов, которые должны были произнести ее уста, надеясь еще неопределенно на отказ.

Но, улыбаясь незаметно дрожащей улыбкой, она ответила:

— Да, Мишель.

Когда Тремор в присутствии сияющей г-жи Бетюн прощался со своей невестой, он поднес к губам протянутую ему руку.

— Вам нужно кукольное кольцо, — заметил он, держа еще маленькие пальчики в своей открытой руке.

На лице молодой девушки не было более ни тени волнения. Она сложила руки с просьбой во взоре:

— О! пожалуйста, жемчужину, хорошенькую жемчужину, — умоляла она, — я их так люблю!

Дождь перестал; бледное солнце серебрило сероватую белизну облаков. Г-жа Бетюн и Сюзанна проводили Мишеля на крыльцо, и в то время, как он садился в седло, они оставались на нижних ступеньках, смеющиеся, болтливые, подрагивающие от сырого воздуха.

— До вечера, обед в 7 часов, — напомнила Май, когда Тремор удалялся мерной рысью своего Тристана с последним поклоном обеим дамам.

Как только он переступил решетку, молодой человек погнал лошадь; он испытывал потребность освежить ветром от быстрой езды свой разгоряченный лоб, утомить в неистовом беге свои возбужденные нервы. В продолжение нескольких моментов, испытывая восхитительное головокружение, оторванный от всякой мысли, благодаря силе чисто физического ощущения, которое всецело овладело им, он несся, рассекая воздух, с изумительной быстротой, не останавливаемый ни рытвинами, ни грязью испорченной грозою дороги; затем он опять замедлил ход лошади, вытер пот, струившийся с лица, и постарался собрать свои мысли.

Когда он покинул Прекруа, ему казалось, что он пробудился от кошмара, о котором он вспоминал неясно, но мысль о котором, однако, его осаждала. Но, увы, кошмар составлял одно с действительностью и не мог быть впредь от нее отделен.

Мишель Тремор только что связал себя на всю жизнь. С сегодняшнего вечера он должен вступить в свою роль жениха.

Теперь гнев, смешанный с чувством отчаяния перед непоправимостью совершившегося факта, подымался в нем, но все же, хотя пренебрежительно, его злоба щадила Сюзанну. Зачем и по какому праву требовать от этой девушки, чтобы она существенно отличалась от большинства своих современниц? И в силу какой путаницы представлений Мишель вообразил, что романтический идеал мог еще и в настоящее время занимать двадцатилетнюю головку?

Разве большинство хорошеньких девушек в белых вуалях, шествующих к алтарю под умиленными или насмешливыми взорами толпы и возвращающихся с опущенными глазами под руку с корректным и часто равнодушным джентльменом, разве все они идут к алтарю, поддерживаемые или увлеченные любовью?