Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“

Было невозможно отрицать наивную и вместе с тем женственную прелесть этого грациозного создания, так же совершенно невозможно не любоваться, хотя бы помимо воли, восхитительной живой маленькой статуэткой, окруженной обширным и мягким одеянием. Мишель должен был сознаться себе самому в могуществе этого очарования, которому он не мог не подчиниться, но он вспомнил, что и другие были тут, кроме него; ему казалось, что он читал в их глазах то, что он испытывал сам, и мысль эта стала ему ненавистна, возмутила его неожиданно, причинив ему почти ощущение физической боли.

Момент спустя, Сюзанна случайно очутилась возле молодого человека, и она увидела, что он не разделял общего восторга.

— Какой вы, однако, угрюмый! — заметила она весело, еще возбужденная своим триумфом.

Мишель упрямо уставился глазами на ковер; наконец он поднял голову.

— Послушайте, Сюзи, — сказал он, — этот танец мне настолько не понравился, что разве только будучи более лицемерным, чем это в моей натуре, я бы мог вас за него похвалить.

— „Skirt-dance“ вас шокирует, дорогой? Но ведь только это и видишь во всех гостиных.

— Это возможно, но я вам сознаюсь, что до сих пор я его видел только в Фоли-Бержер и что мне было очень неприятно видеть его сегодня здесь.

Мисс Северн засмеялась несколько принужденным смехом.

— Это безобразно?

— Нет, это… чересчур красиво…

— Вы находите невесту слишком прекрасной! — сказала она опрометчиво.

Мишель на нее посмотрел и очень легкая улыбка мелькнула у него на губах, между тем как выражение довольно трудно-определимое быстро озарило его темные глаза.

— Именно, — согласился он.

Розовая краска залила лицо мисс Северн, и она опять рассмеялась, качая головой, как ребенок.

— Хотите мне оказать одолжение, — продолжал Мишель очень серьезно этот раз, — не танцуйте более этот танец?

Она, казалось, взвешивала свое решение.

— Вы будете очень, очень довольны?

— Вполне доволен.

— И вы будете очень, очень милы? „en pour“ [30] Неправильно — „за это“ , как говорит Антуанетта.

— Настолько, по крайней мере, сколько это в моей власти, — да.

— Ну, пусть будет так, я не буду более танцевать skirt-dance… теперь во всяком случае.

Мишель изумился этой покорности; он думал, что терпеливой кротостью он сумеет удержать свою невесту от ее маленьких эксцентричностей; он лично поздравил себя за то, что был тверд и имел мужество высказать свои нравственные принципы, очень разумные.

Он не знал, поняла ли Сюзанна сама это, — что вся его твердость могла оказаться напрасною. Если Мишель восторжествовал над неприученной к дисциплине Сюзанною — это было, на самом деле, следствием комплимента, найденного ею вероятно более лестным, чем все остальные, слышанные ею в этот вечер. Этот комплимент был едва заметно выражен тем, который никогда не обращался с ними к маленькой Занне, за исключением разве, когда хвалил ее посадку на лошади, ловкость в теннисе или ее доброту в отношении Мишо… Но Сюзанна могла его прочесть в глазах сурового рыцаря башни Сен-Сильвера.

К тому же Мишель не воспользовался этим первым успехом, чтобы часто взывать к духу покорности, который, ему казалось, он угадал в этот вечер в своей невесте.

Даже легкие тучки бывали настолько редки на их небосклоне, что более тонкий наблюдатель мог бы обеспокоиться этим постоянством хорошей погоды.

Что же касается Тремора, он с благодарностью ценил это и временами чувствовал себя удивительно спокойным, довольным, если не счастливым, а это то, чего он желал.

Хотя он сам не сознавался себе в этом, присутствие женщины в его жизни было ему приятно.

Оно становилось ему дорого, это сердечное братское товарищество, пленявшее при том чем-то более нежным, более тонким, неизменно сопровождающим даже самую спокойную дружбу мужчины с женщиной. Это „нечто“— целая бездна, которую иногда ничем нельзя заполнить, отделяет его от любви и, однако, кажется будто оно, по таинственному соотношению, хранит в себе особенную нежность, заимствованный от соприкосновения с любовью аромат, подобно тому, как растения без запаха остаются пропитанными острым и почти неопределимым ароматом от прикосновения к опьяняюще душистому цветку.

Это товарищество становилось ему дорого, не поглощая его, не преследуя его своими чарами, когда он оставался один; он наслаждался им на досуге, как теми солнечными лучами, пляску которых под листвой он любил наблюдать и которые так редко проникали сквозь толстые стены старой башни.

Мишель выбирал обыкновенно для обедов в Кастельфлоре те очень редкие дни, когда Колетта никого не приглашала.

Однажды вечером, около семи часов, когда он входил в маленькую гостиную, г-жа Фовель спросила его с некоторым волнением, не встретил ли он случайно Сюзанну.

— Сюзанну? нет; разве она вышла? Через минуту пойдет проливной дождь, — ответил он, пожимая руку, дружески протянутую ему г-ном Фовелем, продолжавшим читать, наклонившись под лампой.

— Она у Мишо уже, Бог весть, сколько времени, бедная малютка! Я начинала беспокоиться, видя, что она не возвращается, когда маленький Луи пришел сообщить, что его бабушка внезапно скончалась, и Сюзанна не захотела их покинуть, его сестер и его, до возвращения деда, который неизвестно где находится. Лошадей уже запрягают, и я надеюсь, что Сюзи не уйдет раньше приезда кареты.

— Какая храбрая маленькая филантропка! — воскликнул г-н Фовель, любивший почти отечески свою будущую невестку.

Тремор сел с недовольным видом.

— Я нахожу даже, что она чересчур далеко простирает свою филантропию и особенно самостоятельность, — пробормотал он. — Как раз подходящий час и время для молодой девушки быть вне дома!

Колетта сделала жест полного бессилия, и Мишель принялся разговаривать о безразличных предметах с Робертом; однако, когда пришли сказать, что карета готова, он поднялся.

— Я поеду за ней, — заявил он.

Старуха Мишо спала своим последним сном на постели, где в продолжение долгих лет она чахла, неподвижная, как брошенная, негодная к употреблению вещь. Свет двух восковых свечей заставлял трепетать линию ее худого и как бы помолодевшего профиля, выделявшегося на белой подушке, усеянной цветочками. Подле изголовья молились на коленях старик Мишо и Марсьенна, седая голова подле каштановой головки, согнувшееся тело, изнуренное нищетой, подле тела слишком слабого и слишком нежного для борьбы.

В едва прозрачной тени, освещаемой моментами колебанием восковых свечей, попеременно то вырисовывались, то исчезали неясные формы. Сюзанна сидела подле закрытого окна, и казалось, жизнь отсутствовала в ее взорах, устремленных на маленькие траурные огоньки. Она была очень бледна усталой бледностью, придававшей худобу ее лицу. Подавляющая тишина тяготела на предметах, с которыми, казалось, случилось нечто странное, как будто их неподвижность зависела в этот день от какой-то таинственной причины, и по временам чудилось, что дыхание приподнимало белую простыню, где угадывалась, неясно очерченная и уже ссохшаяся, не дышавшая более грудь.