Севги Адывар - Тень Роксоланы

Султан понюхал письмо, заулыбался, счастливый – ему показалось, что плотная бумага сохранила аромат любимой. Он сел за стол, обмакнул перо в чернильницу, слова полились сами: «Моя дорогая возлюбленная, госпожа моего сердца, султанша дней и ночей моих, яркая, как солнце! Моя единственная, моих желаний глубинных спутница, ты милее мне, чем все красавицы мира, разве могу я забыть тебя, твою улыбку, твои нежные руки, твои огненные локоны?..» Сулейман исписал целый лист и уже заканчивал письмо, когда на глаза ему попалось отброшенное небрежно послание хазнедар. Султан задумался, потом приписал: «Любимая моя, единственный свет моей жизни, зеница ока моего, я надеюсь, что ты не испытываешь нужды ни в чем и нет никаких трудностей в твоей жизни. Если же что-то тебе требуется – сообщи немедленно».

Письмо было тут же отправлено в столицу. В ответ Хюррем Султан написала, что единственное, в чем она испытывает недостаток – это в обществе самого повелителя. Вот если бы он был с ней рядом, тогда, конечно, все было бы просто великолепно. Но, разумеется, государственные дела требуют его внимания, и покорная воле султана рабыня будет безропотно ждать его возвращения из похода. Сулейман прочел письмо с обычной улыбкой и тут же начал писать ответ:

Султан остался доволен стихотворением. И Хюррем – он был уверен – тоже порадуется этим строкам.

Недоброжелатели Хюррем Султан скрипели зубами. Эта проклятая колдунья посмела открыть в европейском квартале Стамбула винные лавки! Теперь с утра до ночи там слышался пьяный смех, не утихало веселье. Разве подобает такое в мусульманской столице? На базаре вновь начали поговаривать, что Хюррем Султан только притворяется правоверной мусульманкой, а на самом деле так и осталась христианкой и даже тайком носит крест. Говорили даже, что она посмела совершить невероятное: крестила своего старшего сына, шахзаде Мехмеда, а может, и всех детей. Султан, конечно, ничего не знает о ее проделках, но если бы узнал, то это не сошло бы колдунье с рук. К тому же в эти винные лавки заходят не только иноверцы, но даже мусульмане соблазняются непотребным напитком. А многие и вовсе проводят там все дни и даже ночи!

Шейх-уль-ислам начал получать целые пачки жалоб, в которых правоверные сетовали на винные лавки, рассказывали о мерзостях, что там творятся. Говорили, что даже скромные прежде мусульманские женщины ищут работу в этих лавках, танцуют для иноверцев, открыв свои лица. Шейх-уль-ислам только качал головой, читая все эти письма.

Через пару месяцев на базаре по приказу шейх-уль-ислама начали кричать о том, что винные лавки в европейском квартале вовсе не являются делом рук шайтана, так как иноверцам разрешено винопитие. А вот если кто из мусульман будет замечен в этих лавках, застигнут за чашей вина, то наказание последует немедленно. Мусульманам запретили не только заходить в винные лавки, но даже смотреть в их сторону.

– И правильно, – говорили друг другу правоверные, потягивая сладкий шербет под полотняными тентами. – Если иноверцам так хочется, то пусть отравляют себя вином. А мусульманам там делать нечего. Шейх-уль-ислам прав!

– Но соблазн велик, – отзывались особо упрямые, закусывая свою желчь ломтиком хрустящего кадаифа, заедая сердитые слова дивным тягучим кюнефе. – Зачем вводить в соблазн истинных мусульман? Нет, это явно проделки шайтана, и Хюррем Султан пляшет под его дудку.

– Глупости! – отвечали упрямцам, и на стол выставлялись миски с дивными нежными шариками локма татлысы. Это лакомство было способно примирить всех, успокоить разлитие желчи, а упрямых сделать мягкими и податливыми. – Все это глупости! Шайтан всегда подстерегает правоверных, но какой же ты мусульманин, если поддашься его козням? Обходи стороной винные лавки, как и говорит шейх-уль-ислам, и ты посрамишь шайтана!

Упрямцы ели локма татлысы, пробовали знаменитые везирь пармаы – пальцы визиря – и начинали улыбаться. Посрамить шайтана хотелось всем.

А яркое золото, схожее цветом с локонами Хюррем Султан, текло непрерывной рекой в казну, наполняя ее до краев. Река стала еще шире, когда винные лавки открылись и в порту. Вскоре начались работы в бухте Золотой Рог и на причалах в Галате, множество людей было занято там, и золото, полученное от торговли хмельными напитками, запрещенными Кораном, щедро тратилось там.

– Хюррем Султан сошла с ума! – шептали чиновники, глядя на такое расточительство. – Она одержима жаждой власти, ей мало было винных лавок, так теперь она лезет в корабельные дела. Бесстыжая! Разве не знает она, что женщинам место в гареме, рядом с их детьми? Пусть бы сидела себе тихо, как и положено, воспитывала своих шахзаде да радовалась нарядам и украшениям, что дарит султан. Но нет, ей мало, ей всегда всего мало! Она опустошит казну, удовлетворяя свои прихоти!

И в далекую Венгрию летели гонцы, погоняя лошадей, роняющих хлопья пены, везли письма с жалобами – жалобами на Хюррем Султан, которая властвует над Стамбулом, будто сам повелитель, отдает приказы, ожидая их исполнения, тратит золото без счета и наверняка опозорит династию, когда не сможет отдать долги.

«Если так пойдет дальше, то все золото, привезенное вами из победоносного похода, повелитель, уйдет на оплату долгов султанши!» – писали радетели за государственное благо.

Сулейман начал хмуриться. Он знал, что оставил почти пустую казну. Но ожидалось поступление налогов из провинций, и на дворцовые расходы должно было хватить денег. Но и только. Откуда же золото на все проекты Хюррем? Как онастроит минареты и даже мечети? Общественные столовые и бани? Пишут, что началось строительство новой казармы для янычар, а ведь это огромные деньги! Неужто и вправду Хюррем взяла деньги у ростовщиков? Или продает дворцы и поместья, пожалованные ей султаном? Неразумная!

Но письма Хюррем по-прежнему были полны тоскою разлуки и радостью будущей встречи, с листов на Сулеймана смотрели ясные глаза любимой, развевались пушистые рыжие локоны, и он, забыв обо всех жалобах и будущих неприятностях, забыв о золоте и даже о власти, писал: