Элизабет Вернер - У алтаря

— Вздор! — возразил прелат. — Бруно не мог ничего иметь против твоего сына, ведь они почти не знали друг друга!

— Между ними была страшная вражда, — глухим голосом пробормотал граф. — Однажды мне пришлось вырвать из рук Оттфрида заряженное ружье, а у Бруно отнять нож. Теперь между ними, очевидно, снова возникла ссора; оружия не было ни у одного, ни у другого, но Бруно был сильнее — и вот результат. Боже, неужели все произошло так, как я предполагаю?

Граф снова закрыл лицо руками, он весь дрожал, представляя себе страшную картину. Настоятель побледнел, как будто вдруг тоже очутился на краю пропасти.

— Это невозможно! — воскликнул он. — Это было бы еще ужаснее, чем...

— Чем что? — спросил граф.

— Нет, ничего! — Настоятель никак не мог овладеть своим голосом, и тот выдавал его волнение. — Я постараюсь осветить эту темную историю, — продолжал он. — Сегодня Бенедикт должен вернуться в монастырь, думаю, он даже уже там. Я, как его настоятель, имею право потребовать от него полной исповеди.

Граф взглянул на брата, и, несмотря на всю растерянность, в его взгляде промелькнуло выражение прежней тревоги за Бруно и глубокой нежности к нему.

— Пощади его, — прошептал он, — пощади его, а также и меня!.. Если узнаешь что-нибудь ужасное, не говори мне ничего. Я теряю последний остаток сил.

— Я пролью свет на все темное в нашем общем несчастье, — успокаивающим тоном проговорил прелат, положив руку на плечо брата, — и все, что узнаю, перенесу один, не взваливая ничего на тебя. Теперь постарайся успокоиться и пойди к жене. Ты должен быть возле нее в минуты скорби, как бы вы ни были далеки и чужды друг другу. Нельзя оставлять ее одну в несчастье.

Не давая себе отчета в том, что он делает, граф прошел в апартаменты жены, а через несколько минут уехал и настоятель.

Наступил вечер. В монастыре можно было наблюдать тревожную суету, которая всегда возникает, когда происходят неожиданные события. Прелат был в таком близком родстве с графом Ранеком, что несчастье в семье последнего не могло не вызвать волнения среди монастырской братии. Еще вчера, когда отец Клеменс явился в монастырь с печальной вестью, монахи окружили его тесным кольцом и засыпали вопросами. Он не мог удовлетворить общее любопытство и вскоре после приезда отправился вместе с графом обратно в Р. Монахи с нетерпением ждали возвращения отца Бенедикта, надеясь от него узнать подробности несчастья, но их надежды не оправдались. Едва переступив порог монастыря, отец Бенедикт пожелал видеть настоятеля. Так как прелат еще не возвратился от графа, монахи начали расспрашивать его о происшедших событиях. Стремясь избежать лишних разговоров, монах поспешил пройти в квартиру настоятеля и там ждал его возвращения. Вскоре приехал прелат и прежде всего спросил, здесь ли отец Бенедикт.

— Его высокопреподобие приказал никого не пускать к нему и собственноручно запер двери обеих комнат, прилегающих к кабинету! — таинственно сообщил монахам камердинер настоятеля.

— Куда же девался отец Бенедикт? — полюбопытствовал один из них.

— Настоятель позвал его в кабинет, и вот уже больше часа они беседуют там вдвоем.

Большая лампа, спускавшаяся с потолка, ярко освещала прелата и его собеседника. Лицо настоятеля снова обрело свое обычное бесстрастное выражение, только необыкновенная бледность покрывала его щеки. Напротив прелата стоял отец Бенедикт. Он тоже был бледен, но дышал ровно и легко, точно сбросил с плеч тяжесть, угнетавшую его до сих пор. Темные глаза монаха были устремлены на прелата и выражали нетерпеливое ожидание.

— Ваше показание очень обстоятельно, отец Бенедикт, вы сказали даже больше, чем я мог рассчитывать, — проговорил прелат. — Теперь нужно, чтобы ваше сообщение осталось для всех тайной. Вы открыли кому-нибудь, кроме меня, всю правду? Нет? И отцу Клеменсу тоже нет?

— Никому!

— Вы поступили правильно. Честь монастыря должна быть спасена во что бы то ни стало. Вы обязаны хранить полное молчание и на будущее время.

— Обязан хранить молчание? — повторил Бруно с выражением ужаса на лице. — Нет, я этого не сделаю. Я не могу взвалить на себя тяжесть тайны и носить ее всю свою жизнь.

— Вы сделаете то, что необходимо, — холодно возразил прелат. — Мой племянник стал жертвой злодея, — голос настоятеля задрожал при этих словах, и рука судорожно сжала спинку кресла, — мой племянник погиб, и никакое искупление не воскресит его, не вернет родителям. Мы должны уберечь монастырь от позора. Нельзя допустить, чтобы светские власти проникли в священные стены монастыря и потребовали одного из членов нашего братства на суд общества. Теперь, когда вера и так подорвана, такое зрелище совершенно погубило бы престиж католического духовенства. Если я буду уверен в вашем молчании, я сумею уберечь монастырь от позора.

— Ваше высокопреподобие, ваша совесть позволяет вам поступить так, — горячо возразил отец Бенедикт, — но я не могу. Требуйте от меня то, что мне по силам, а вечно страдать я не в состоянии.

— Я требую от вас только того, чего имеет право требовать настоятель монастыря от своего монаха, а именно — беспрекословного повиновения. Справляйтесь со своей совестью как знаете, а мы не можем считаться с нею — у нас есть более серьезные дела. Как ваш настоятель, я требую, чтобы вы молчали, и вы обязаны повиноваться мне, Бенедикт.

— Я не стану скрывать правду, — воскликнул молодой монах, — не выводите меня из терпения, моей клятве тоже есть предел!

Прелат взглянул на монаха мрачным, угрожающим взглядом, но тот спокойно выдержал этот взгляд. На его лбу тоже появилась фамильная морщина, отчего он стал вдруг поразительно похож на самого настоятеля.

Гордый прелат ясно почувствовал, что имеет дело с равным себе по твердости характера и что никакие запреты не заставят его поступить не так, как он считает нужным.

— Вы находите, что погубить монастырь не будет нарушением вашей клятвы? — более спокойным тоном спросил он, подходя ближе к отцу Бенедикту. — Если вы выдадите кому-нибудь эту тайну, вы, без сомнения, погубите весь орден бенедиктинцев. Я давно знаю, что вы ненавидите наш монастырь, хотя всем обязаны ему. Благодаря монастырю вы, бедный мальчик простого происхождения, сделались равным всем нам; монастырь дал вам свет знаний, почетное место и родной угол. И за все это вы собираетесь погубить его? Вы хотите посрамить свою духовную мать — католическую церковь — и отдать ее на посмеяние врагам. Уважайте ее, по крайней мере, если не можете любить; вспомните, что вы обязаны ей своим образованием и всем тем, что представляете собой, всем, что есть в вас хорошего. Вы хотите погубить нас, но это вам не по силам! Говорю вам, сын мой, что более сильные, чем вы, пытались подорвать веру в католичество, пробовали разрушить то, что существует сотни лет; наша церковь переживала многие невзгоды, но возрождалась вновь в еще большем блеске и сиянии. Вы поднимаете руку на свою духовную мать, но этим высказываете лишь черную неблагодарность и ничего более.