Елена Арсеньева - Любимая наложница хана (Венчание с чужим женихом, Гори венчальная свеча, Тайное венчание)

Впрочем, хотеть-то он хотел, но… руки его уже оказались заломлены, к горлу приставлено лезвие сабли, а у ног его был простерт недвижимый, с окровавленной головою Василь.

Да, здесь их поджидали, и, выходило, Охрим вовсе не был так уж крепок на язык, как думалось Василю!..

– Пугу-пугу!

Лех с трудом поднял голову. Василь тяжело, неровно дышит рядом. Коснулся его лба. Ладонь сразу стала влажной. Ох, так весь и пылает. И тихонько стонет во сне. Может быть, это он звал?

– Пугу-пугу!

– Козак с лугу! – шепнул Лех отзыв, хорошо знакомый всем запорожцам, и взглянул вверх.

Высоко-высоко, словно в мире ином, светят две звезды с темно-синего ночного неба. Но вот их заслонила лохматая голова и снова послышался шепот:

– Держи побережней!

Лех, закусив губу от боли, выпрямился на затекших ногах, поднял руки. Прошло некоторое время, и в них опустилось что-то округлое, прохладное. Восхитительный аромат еды рассеял зловоние ямы.

На глаза навернулись слезы от голода и слабости. Лех неловко смахнул их плечом, прижав к груди драгоценные «близнята» с едой – два горшка, связанные между собою.

Молоко! И каша, и хлеб!..

Судорога свела пустой желудок, и Лех припал к кринке с молоком. Чудилось, он мог бы всю жизнь от нее не отрываться, но голос наверху заставил его опомниться:

– Поспеши, друже!

Сделав еще один глоток, Лех поднес кринку к губам Василя, и тот бессознательно потянулся к ней. А последними каплями молока Лех освежил пылающее лицо друга; дыхание его сразу сделалось ровнее. Потом Лех вытряс кашу на тряпицу, в которую был завернут хлеб, положил все это в самый сухой и не загаженный уголок ямы и негромко произнес, закинув голову:

– Тяни! Спаси тебя бог!

Кринки, стукаясь боками, поползли ввысь и исчезли. Но незнакомец не ушел. Он еще сильнее свесился в яму и гулко проговорил:

– Василь! Василь Главач! Твой брат поклон шлет, держаться велит! Подмога придет!..

– Когда же?! – крикнул было Лех.

Но наверху уже никого не было.

Лех привалился к стене, еле удерживаясь на дрожащих ногах. И молоко, и надежда – это было уж слишком для него, измученного, ослабевшего, отчаявшегося после пяти дней, проведенных без пищи и почти без воды, рядом с беспамятным Василем. Каждое мгновение к ним могла прийти смерть – на колу, на шибенице [60], на костре; в самом счастливом случае – от сабли, которая снесет голову с плеч.

А что еще ждет перед смертью?.. Ведь их не убили прямо в скалах или в пути только потому, что ляхи желали еще пуще натешить свои кровожадные души издевательствами над запорожцами, попавшими в их руки, над Василем Главачом, который, как гласила молва, «пан быв добрый, хотя и богато збыткив [61] робыв по свиту жидам тай ляхам!». И хоть здесь, на польской земле, в приграничном бедном, затравленном сельце их затолкали в ямину, Волгарь понимал, что она не станет их вечною тюрьмою. Их ждет смерть даже более ужасная, чем от голода и жажды. Да и вся отчаявшаяся душа Леха содрогнулась: полно, правдиво ли сие известие о близком спасении? Из жалости принес тот человек еду. Не из жалости ли солгал он обреченным?

Ночь прошла между надеждою и отчаянием, и Лех окончательно уверился в том, что незнакомец только хотел приободрить их перед кончиною, ибо едва рассвело, как в яму спустилась веревка и сиплый голос крикнул:

– Эй, пся крев! Вылазьте шибче!

Настал их последний час, понял Лех, и не двинулся с места. Ведь именно ему предстояло обвязать Василя веревкою, чтобы его вытянули наверх. На пытки, на погибель. Но не будет он причастен к казни товарища!

– Ну, холоп? – крикнули сверху. – Чего ждешь?

– Тебе надо, ты нас и поднимай, – мрачно ответил Лех.

И никакие угрозы, в том числе залить яму растопленною смолою, не заставили его шевельнуться. Наконец с криком: «Пшеклентный козак!» – в яму спрыгнули два поляка, и уже через несколько мгновений избитый, связанный Волгарь умывался кровью, а вороги вытаскивали из ямы Василя.

Когда наверх подняли Волгаря, он сквозь кровавую завесу, наползавшую на глаза, разглядел утоптанную площадь, окруженную отрядом всадников и селян, жмущихся друг к другу под ударами плетей. Посреди площади стоял на вороте столб с крюком посредине. Два ляха держались за рукоятки, готовые вращать сие оружие мучительной казни.

Волгарь воззвал к богу всем существом своим, моля его о погибели, как о последней милости…

Ляхи уже приуготовляли к пытке Главача. Две бадейки ледяной воды привели запорожца в сознание. Однако ноги его все ж не держали. Василь приподнялся на локтях и отважно глядел на низкорослого, толстенного хорунжего в широченных, локтей в двадцать, синих шароварах, в бархатном малиновом, серебром шитом кунтуше, в мохнатом капелюхе. На лице его была написана нескрываемая радость. Пыжась, расхаживал он перед беспомощным пленником.

Василь с издевкой прохрипел:

– Хорош! Виден среди ложек уполовник!

Мертвая тишина висела над площадью (только столб-смертоносец слабо поскрипывал на вороте – скрип… скрип…), а потому негромкие слова Главача расслышали все.

– Что притих? – не унимался Василь. – Очкур, никак, лопнул?

Хорунжий побурел, но все же смог совладать со своей яростью и усмехнулся:

– Попусту балабонишь, козаче! Поймал, поймал я тебя, лютого ворога всему Посполитству! Так что бог мне помог.

– Бог не теля, видит издаля! – посулил Василь. – Но, видать, и впрямь твоя нынче взяла, пане ляше. А стало быть, верши свое ремесло, не медли!

– Ну что ж, коли сам просишь… – захохотал хорунжий, и по его знаку два поляка потащили Василя к столбу.

– Прощайте, панове-товариство! – крикнул он, озирая толпу прощальным взором. Чуть улыбнулся, увидав Волгаря: – Жив уйдешь от ворога, сделай милость, выполни мою последнюю волю: сыщи Дарину и женись на ней, коли она тебе люба, а тому подлюке Славку снеси голову без раздумий, за удаль мою загубленную!

– Ниц с того не бендзе [62]! Сыщи себе иного душеприказчика! – прервал хорунжий. – И ему, и тебе конец один, только ты поутру сгинешь, а он – ввечеру.

– Коли так… прощай, брате! – обронил Василь.

– Прощай и ты, брате! – еле слышно отозвался Волгарь.

Его крепко держали, чтоб не отворачивался, чтоб смотрел безотрывно на лютую казнь товарища своего. Но кровавая завеса вновь наползла на глаза, и он слышал только крик и плач в толпе селян да еще изредка – короткие, мучительные стоны Василя, которому вспороли живот, зацепили крюком, торчащим из столба, за внутренности, потом, медленно вращая столб, начали вытягивать из запорожца все нутро…

Но ни крика, ни мольбы о пощаде не услышал Волгарь!

Сердце рвалось из его груди, искусал губы, сдерживая рыдания. Ужас, горе, боль вдавили его в землю, в пылающей голове плыли, качались, терзали ее слова старинной песни, которую так любил Василь: