Екатерина Мурашова - Глаз бури

– Игнат Васильев.

– Что ж ты хочешь от меня, Игнат Васильев? Опять бесчестить станешь?

– Нет! Поговорить с вами хочу.

– Ладно. Присаживайся. Выпьем, поговорим, – не обращая внимания на неодобрительный взгляд и бормотание Лукьянова, сказал Туманов.

– Недосуг. Простите, – смягчая бегучей улыбкой явную непочтительность, ответил Игнат. – Накоротке бы перекинуться.

– Мне уйти? – язвительно поинтересовался Лукьянов.

– Зачем ты так, Петрович! – Туманов примирительно коснулся плеча компаньона. – Мы отойдем.

В тени лип, у самой воды комары были злее и настырнее, а охотящиеся за ними изящные голубые стрекозы с нежным шуршанием садились на заросшую ряской поверхность пруда.

– Что ж скажешь, Игнат?

– Я с увольнения и нынче на рынке утруждаюсь. Слесарный ремонт, и прочее. Два дня назад, стало быть, в среду, ко мне человек подошел. Знал меня откудова-то по имени. Кивал на то, как вы со мной бесчестно поступили, говорил, что вот, богатеи всегда безнаказанными остаются и нельзя, мол, такое допускать. Говорил неуверенно, как заучил, да и по виду – оборванец оборванцем. Я его напрямики спросил: на что ты меня, мил друг, подписать хочешь? Он сказал, что сам ничего не знает, а если я заинтересован вам за обиду отомстить, то должен теперь же пойти с ним. Я пошел…

– Зачем? – жестко спросил Туманов.

– Просвещение – вот что по-настоящему вооружит пролетариат против буржуазии, – усмехнулся Игнат. – Всегда лучше знать, чем не знать.

– Еще одним болтуном станешь от ентого просвещения, и вся выгода, – досадливо поморщился Туманов. – А был – мастер. Ладно, говори дальше.

– В грязном переулке неподалеку мой провожатый куда-то скрылся, а перед тем указал мне на закрытую черную карету. Меня позвали, я подошел. Влез внутрь (ломик небольшой из своего инвентаря я заране прихватил, так что не боялся). А внутри – как будто артист из оперетты…

– Ты ходишь в театр?

– Матрена Владимировна говорит, что искусство развивает тонкость чувств и классовую солидарность.

– Отчего же именно классовую солидарность?! – изумился Туманов.

– Если я правильно понял, оттого, что театр самим своим устройством показывает все в усиленном виде. Как в лупу. Значит, и своих и чужих его посредством сподручней разглядеть…

– Да-а… – посредством Софи Туманов пересмотрел за минувшую зиму едва ли не весь петербургский репертуар, но подобный оборот никогда не приходил ему в голову. – Так что ж актер?

– Он был весь в черном, закутан в черный плащ и на лице такая… тряпка с прорезями…

– Да ну тебя! – необыкновенно оживился Туманов. – Он, значит, был в маске?!

– Да. Именно. В маске. И этот человек предложил мне подкузьмить вас и заодно сжечь гнездо разврата, обещая в том свое содействие и деньги опосля исполнения…

– Гнездо разврата? Это Дом Туманова, что ли?

– Ну да.

– А ты что ж?

– Я отказался.

– Почему?

– Есть другие способы борьбы. Стачки, выдвижение политических требований, организация профсоюзов, просвещение рабочих. Революционный террор – крайняя мера, должна применяться выборочно. А здесь? Мало ли кто может пострадать! Кухарки, горничные, уборщики – тот же наемный люд. А вас так и вовсе в городе нету…

– Та-ак… Слушай, а зачем же ты за мной гнался-то? Чтоб рассказать мне о методах революционной борьбы, которые тебе нравятся?

– Вы не понимаете? – Игнат покачал головой, будто удивляясь тупости Туманова. – Я отказался, так они другого найдут. Я так понимаю, что почему-то хотелось идейного, но ведь на крайний случай и просто разбойник сгодится… И ждать им нельзя, потому что я-то разболтать могу кому угодно, а до вас дойдет, или уж до полиции… Вчерашний день я вас сыскать не мог, а нынче сказали, что вы на Волхов уехали. Я так думаю, как бы теперь поздно не оказалось…

– Но почему… Почему ты мне все это говоришь?! – упрямо набычившись, повторил Туманов. – Я ведь тебя с фабрики погнал, без куска хлеба оставил… Что тебе до моего Дома? Наоборот, приятно должно… Не твоими ж руками…

– Это, то, что они задумали, – разбой, Михаил Михайлович. Негоже. До вас мне никакого дела нет. У вас денег много, захотите, еще десять таких домов построите. Но, кроме богатеев, там ведь люди невинные… И… Софья Павловна…

– Ты знаешь Софью?!

– Знаю, она с Матреной Владимировной дружна и со мной не раз… ласково говорила. Я теперь видел ее, когда заезжал про вас узнать… Она же там, в Доме… Что ж вы…

Туманов закусил губу с такой силой, что из-под зубов выступила кровь.

– Шиманчик! – заорал он.

Невысокий пейсатый трактирщик выскочил из дверей, испуганно заозирался, не видя Туманова под ивами, в сгустившихся сумерках.

– Что? Кто?

– Шиманчик! – Туманов в три шага вышел из тени, схватил трактирщика за отвороты коричневого пиджака и несильно, но выразительно потряс. – Найди мне сей минут свежую лошадь! Озолочу!

– Найдем-с! Найдем-с непременно, Михаил Михайлович, – почуяв момент для подходящего гешефта, засуетился трактирщик. – Не извольте тратить свое драгоценное здоровье. Не успеете и бутылочку допить…

– Сейчас! – прошипел Туманов. – Бегом!

– Уже убежал, – кивнул Шиманчик и пронзительно завопил куда-то в подступающую вместе с грозовыми тучами темноту. – Се-ме-эн! Се-ме-эн, я тебе говорю!

Когда стало ясно, что локализовать пожар не удается, и, следовательно, трем связанным с ним флигелям угрожает реальная опасность, в шляпной мастерской началась паника, которой не поддались лишь двое: хозяйка мастерской Прасковья Тарасовна и Дашка. Прасковья Тарасовна с присущей ей энергией взялась по своему разумению организовывать оборону мастерской от огня. Нахлестав орущих девок и прислугу по щекам, и тем самым слегка приведя их в чувство, она заставила плотно закрыть окна, запереть и задраить переходную галерею к Дому Туманова, а после – таскать ведра с водой и поливать пол и общую с домом стену. Усилия эти перед лицом разгорающегося пожара, в общем-то, были смехотворны, но позволили всех пересчитать и занять делом. Параллельно общественной службе по тасканию ведер девушкам вменялось собрать в узлы все самое ценное и вынести эти узлы на площадь под охрану сторожа Ивана.

Дашка же по природе своей была не суетливой, а, скорее, заторможенной. К тому же выросла она на южной оконечности Нарвской части, в путанице небольших деревянных домов, палисадов и дровяных сараев, где ежегодные пожары были скорее правилом, чем исключением из него. Не раз и не два по ночам Дашкина мать подхватывала сонных детей и все, что могла ухватить, и выбегала на улицу в накинутом поверх сорочки пальто, чтобы там дожидаться вместе с соседями – дойдет огонь до их дома или доблестные «герои в сером» успеют его затушить. Так что пожаров Дашка не боялась.