Екатерина Мурашова - Красная тетрадь

Февраля 25 числа, 1893 г. от Р. Х., г. Егорьевск, Тобольской губернии, Ишимского уезда.

Дорогая Софья, приветствую.

Леокардия Златовратская пишет к тебе с просьбой. Помнишь ли еще? Скорее – позабыла давно, но это не важно.

Мы живем помаленьку. Беды не обходят стороной. Ипполита арестовали за противоправительственную и прочую нелегальную деятельность. Удивляться не приходится – к тому шло. Содержат в Тобольске. Надя там же. Служит при лазарете, через то доставляет мужу всякие послабления. Живы, здоровы, и слава Богу. Написали прошение на высочайшее имя, но я не слишком надеюсь.

Аглая служит в школе и по-прежнему путается с кабатчиком Ильей (помнишь, ты все хвалила его таланты?). Талантов и вправду немало, кабацкое дело попечением Ильи Самсоновича процветает. Видела их с Аглаей вдвоем всего пару раз. Впечатление такое: весь мир вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Но вот чудеса: Аглая все скрывает. Даже от нас с отцом и от сестер. Отчего – не могу разобрать.

Летом на Мариинском прииске едва не случился бунт. До крови не дошло благодаря стараниям инженера, Надиного полюбовника. Теперь уж он от нас съехал обратно в Россию. Местные нравы оказались ему не нутру. Жаль. В нем была внутренняя мягкость, присущая лишь по настоящему сильным людям. Два раза за свою не слишком долгую жизнь он нашел в себе смелость развернуть лодку поперек уносившего его потока, повинуясь лишь своему собственному выбору и своим представлениям о должном. Большинству людей и один-то раз – не под силу. При том – вот удивительно! – сам он непрестанно корит себя за слабость и, никого не предав, считает себя предателем.

Твоих старых знакомцев – Сержа Дубравина и его бывшего камердинера Никанора – убили в тот же срок во время полицейско-войсковой операции.

Машенька закрыла один из приисков, на следующий год собирается закрыть второй. Пески истощились, что ж поделать? С ними словно и она сама истощилась. Похудела, спала с лица, виски внутрь провалились. Краше в гроб кладут. Может, заболела (я все Марию вспоминаю)? И Нади, как на грех, нету, полечить ее. Мне теперь признать приходится: дочь далеко вперед от меня в лечебном деле ушла. Талант у нее, упорство и знания. Если бы не дурь Ипполитова…

Про Веру ты, наверное, знаешь. Но кто ее разберет, может, и не сочла нужным сообщить? Удивительным образом она рожает своих детей. В самые неожиданные моменты. В этот раз получилась девочка. Мы все ходили смотреть – ничего категорически остякского в ней нету! Совершеннейший европеоидный тип. Вполне миленькая и крупная. Соня и Матюша-младший в сестренке души не чают. Веру почти и не подпускают. Да она и не рвется особо, на ней все дела остались. Наняла в помощь Сонечке няньку – ее же старшую сестру, и вся забота. Алеша молчит, трубочку сосет.

«Много детей, однако, хорошо,» – вот и все, что от него слышали. Как уж они там с Верой промеж собой, никто не знает.

Собственная его дочь, Варвара (помнишь, все улыбалась), сгинула аккурат в то же время, когда Дубравина убили и бунт. Куда, как – никто не знает. Алеша смертных обрядов не творил, значит, числит живой. Что там у них произошло и как обернулось? «Мангазея» при Илюшкином трактире осталась за Татьяной Потаповой, чему она немало рада, и возращения Варвары, кажется, не ждет вовсе.

Бедную попадью Фаню сослали в Ирбитский монастырь. Избыток женской стати и сути, которой она всегда отличалась, сыграл-таки с ней дурную, жестокую шутку. Андрей застал ее с урядником на квартире у Настасьи-бобылки, последней полюбовницы Ивана Парфеновича. Шума, надо отдать ему должное, поднимать не стал, и тихо сводить ее со свету домашним способом – тоже. Отправил подале, с глаз долой. Сам также принял послушничество, и скоро станет монахом. Всем уж понятное дело, что место в Крестовоздвиженском соборе – его, а старшие священники – с носом остались.

Ваня Притыков (Гордеева внебрачный сын) после всей этой истории с матерью и Фаней вышел из гордеевского дела, забрал с собой полюбовницу – вдову казачку из Большого Сорокина, и двух ее сыновей, и уехал на восток. ПО слухам, хочет там какое-то производство организовать. Может, и получится чего, так как парнишка смышленый (Левонтий и Аглая в один голос говорят), да и наследственность Ивана Парфеновича должна свое слово сказать.

Марфа Парфеновна стала совсем плоха. Сидит в горнице или на крылечке и в игрушки играет. Кто ее помнит в силе, у тех каждый раз слезы на глаза наворачиваются: надо ли человеку до старости доживать? Не лучше ль, как Иван…

Все длю пустое, мараю бумагу, не решаюсь просить. Мало по жизни приходилось, привычки нет. Любочка. Осенью младший Полушкин звал ее замуж. Отказала (Вася, бедняга, аж почернел весь) и уж сразу ясно: в Егорьевске она не останется, вот-вот сорвется, знаю, материнское сердце – вещун. Скорее всего – в Петербург, скорее всего – к тебе явится. Знаю, Софья, ты ее не особенно жаловала, но – не оставь хоть на первое время, пока обвыкнет. Вспомни, как тебя когда-то приютили. В ней гонору на троих, и о себе много понимает, но ведь: Егорьевск и столица империи! Смех сравнивать!

Вот, теперь уж все сказала. Ритуалы всякие, ахи, охи и благопожелания сама можешь вообразить. Да ты, помню, и не охотница. Вопросов не задаю, ты все равно отвечать не станешь.

За сим остаюсь с надеждой. Леокардия Златовратская

Петербург, февраля 20 числа, 1895 года от Р.Х.

…Недавно вышедший новый роман госпожи Домогатской уж успел наделать много шума. Это должно бы радовать критика: «шумим, братец, шумим»… А между тем, спросим себя: не происходит ли весь этот шум всего лишь от скудости наличной духовной и литературной жизни? Где новые титаны современной литературной эпохи, которых можно было бы поставить в один ряд в Пушкиным, Достоевским, с яснополянским отшельником, в конце концов? Ау!

Никого не видно.

Вслед за произведениями господина Чехова, идеологическая позиция которого не ясна, похоже, даже ему самому, множатся вещи, совершенно не представляющие читателю нравственную личность автора, и потому лежащие где-то сбоку от традиций великой русской литературы. Внешняя занимательность, местами поразительная точность описаний и ложный объективизм – вот их кредо.

Но с кем вы, господа и дамы литераторы и литераторши? Что вы одобряете, что осуждаете? В чем видите общественный выход для своих героев? Нет ответа.

Именно таков и представленный читателю роман госпожи Домогатской. Явная неуклюжесть названия – «Красная тетрадь инженера Измайлова», предваряет плохо связанные между собой, хотя кое-где и очень талантливые зарисовки типажей и нравов уже знакомого нам по прошлым романам городка Егорьевска, затерянного где-то в таежной глуши. Но что же мы можем прочесть, узнать из этих отрывков?