Екатерина Мурашова - Наваждение

– Соня, но как же так?! – воскликнул Матвей. – Я не понимаю. Если ты теперь уедешь, то как же я могу… Я же тогда никуда тебя не отпущу!

– Так это потому именно, что я теперь уезжаю! – попыталась втолковать Матвею девушка. – Это… ну как бы мой обет тебе… Ты за чаем спросил… Чтобы ты знал наверняка, что мне никто, кроме тебя, не нужен…

– Ничего себе доказательство… – пробормотал Матвей, отстраняясь.

Соня потянулась за ним, но он поднялся и отошел к окну. Потом обернулся к ней. Белая исподняя рубаха была распахнута на груди, лицо, шея и кисти рук юноши на ее фоне казались очень смуглыми.

– Нет, Соня, я так не могу! – решительно сказал он. – Либо сейчас мы с тобой… как ты хочешь… даем друг другу последнее доказательство нашей любви, а после сразу венчаемся, и ты никуда не едешь… Либо ты уезжаешь с Софи и Стешей в Петербург, и… покуда не решишь иначе, можешь считать себя свободной…

– Матюша, пойми… – Соня заплакала, подбежала к юноше и грациозно опустилась на колени, обхватив тонкими руками его бедра.

Матвей задрожал и до крови прокусил нижнюю губу.

– Соня! Я прошу тебя!

Он сильным рывком поднял ее с колен, подхватил на руки и долго носил по комнате, утешая и баюкая, как ребенка.

– Я принимаю твой обет, – прошептал он ей в распущенные волосы. – И сам обещаю любить только тебя, сестра моя и возлюбленная моя. Но это… это случится между нами только тогда, когда мы сможем быть окончательно и навсегда вместе. Иначе я… я не смогу жить… Ты понимаешь теперь?

– Понимаю, Матюша, любимый, – прошептала в ответ Соня. – Ты помнишь… когда-то, детьми, мы видели под елкой маму Веру и разбойника Никанора?

– Конечно, помню, – улыбнулся Матвей. – Он, как я понимаю, был отцом нашей Стеши…

– А потом там, на берегу… ты смотрел на меня… А я – на тебя…

– Я никогда не забывал…

– Как ты думаешь, мы можем теперь?…

– Да, Соня, – поколебавшись мгновение и взвесив свои силы, сказал юноша, поставил девушку на пол и осторожно, через голову, стянул с нее простенькую ночную сорочку.

Задохнувшись, долго смотрел на открывшуюся его взору картину. Потом облизнул вмиг пересохшие губы.

– А ты? – нетерпеливо сказала Соня.

Матвей снял рубаху.

– Всё! – потребовала девушка.

– Соня… Я не могу…

– Так нечестно! Ты ведь все у меня видел…

Матвей кирпично покраснел и потянул завязку домашних штанов…

– Ой! – тихо сказала Соня. – Какой же ты… весь прекрасный…

Юноша зажмурился и сжал кулаки.

…Бывшая сестра играла с его телом, как с потерянной, любимой, и нежданно вновь обретенной игрушкой. Тихо, гортанно смеялась и наслаждалась каждым взглядом и прикосновением. Матвей крепился и утешал себя тем, что мистеру Сазонофф, привязанному к дереву в тайге, пришлось все же куда хуже…

Потом девушка заснула на его кровати, свернувшись калачиком под одеялом, а он последний раз поцеловал ее в висок, на котором дрожала маленькая синяя жилка, вышел во двор и до утра, скукожившись, сидел на крышке колодца и смотрел, как величественно поворачивается над лесом небосвод, как сначала разгораются, а потом гаснут с рассветом звезды…

Софи Домогатская видела его из окна. Она искренне жалела Матвея, но понимала, что сейчас никто и ничто не может ему помочь. Никто, кроме простенькой курносой девочки-сироты, которая сначала должна отвоевать у мира самое себя…

Марья Ивановна сидела на широком подоконнике, под сенью пышного старого куста китайской розы. Справа от нее уходила вниз лестница. А прямо впереди – дверь в кабинет, когда-то отцовский. Сейчас там Андрей Андреевич Измайлов и Шурочка обсуждали дела. Маша слушала, о чем они говорили.

– …А вы можете, Андрей Андреевич, объяснить, как акции по золоту или хоть по меди на столичной Бирже котируются? Кто отсюда-то сведения подает и каким порядком?

Измайлов что-то ответил, его глуховатый голос был плохо слышен из-за двери. Марья Ивановна подумала, что он, конечно же, не знает. Откуда ему? Он – инженер. А Шурочка спит и видит столицу, Биржу, акции, что там еще… Неужели и ему придется свою жизнь об эти треклятые прииски обломать? Как и Мите… Обоим Митям Опалинским…

Опа-алинские… – протянула она беззвучно, мучительным усилием воли прогоняя желание уткнуться куда-нибудь и выть. Заставила себя снова слушать Шурочку.

Измайлов заговорил опять, на удивление выдавая какую-то информацию. Шурочка бойко подхватил: цифры, горнозаводские термины… и когда только освоил? Отец за всю жизнь так и не смог.

Не смог… Не захотел, это вернее будет. Мол, судьба заставила стать горным инженером – а я упрусь и не стану! Судьба велела прожить чужую жизнь, а я стисну зубы и вывернусь! И ведь вывернулся. Ушел, ускользнул между пальцев. Точно как другой Митя…

Митя, прости, шептала Машенька, тяжело сгорбившись на жестком подоконнике и глядя на дверь, из-за которой доносились голоса. Голоса приблизились; она поспешно встала. Вдруг испугалась, что сын и Измайлов сейчас разглядят, какая она: старая, уродливая, неуклюжая. Отвернулась к окну. Шурочка деловым шагом сбежал по лестнице, внизу хлопнула дверь. А инженер задержался.

– Марья Ивановна, вас проводить?

Она вздрогнула. Быстро заморгав, попыталась изобразить на лице холодное спокойствие.

– Андрей Андреевич, вы и вправду видите во мне старую развалину? – спросила, неторопливо оборачиваясь. – Которая может не дойти до спальни?

Он моментально покраснел – так, что ей стало неловко смотреть на него.

– Зачем вы. Когда человеку плохо… в этом ничего обидного нет.

– Ну, проводите, – слегка качнувшись вперед, она протянула ему руку.

Зачем она это сделала? Чтобы еще сильнее позлить себя? Он помогал ей спускаться с лестницы: аккуратно, неторопливо, изредка позволяя себе короткие сочувственные замечания. А ведь прекрасно знал, что все ее беды ей – по заслугам, все поделом! Но ни слова об этом. Уж такой он человек, Андрей Андреевич Измайлов, хоть икону с него пиши.

Она хотела поинтересоваться, не тошнит ли его от собственной добродетели. Но вместо того, остановившись на пороге своих комнат, вдруг спросила:

– Как же так вышло, что все всё знают и все молчат? Вот уж и в могиле оба, а никому по-прежнему нет дела до правды. И получается, что все из-за меня. Мне Софи сказала. Вы слышали?

Он сжал губы, морщась, будто нечаянно раскусил горький перец.

– Хватит! – бросил почти грубо. Маше вдруг показалось: он обращается не к ней, а к Софи. – Всяк несет столько, сколько может. Не больше. Вы бы лучше… поговорили со мной о чем-нибудь постороннем, что ли. Хоть бы о приисках. Тут я могу когда и дельный совет дать…

– Экий вы, Андрей Андреевич, утешитель, – протянула она, качнув головой. – и как это вам так удается… Посидим немного, ладно? Я чаю велю подать… Правда, Неонилу не дозовешься. Наверняка с книжкой где-нибудь. Знаете, она Людочке рыцарские романы читает, – Маша коротко засмеялась, подвигая для Измайлова стул.