Екатерина Мурашова - Наваждение

– Не можешь, – констатировал Туманов. – Да ведь я и сам ни черта в своей жизни разобрать не могу, куда ж тебе – медведю… Я ведь, ты понимаешь, хоть на вид и без памяти был, а слышал все то, что она мне говорила… Лучше б не слыхать никогда… Ты можешь понять?… У тебя жена-то есть где-то? Ну, женщина твоя медвежья? Детишки?

Человек говорил медленно и отчетливо, и Хозяин понял почти все сказанное им. Речь шла о женщине, человеческой самке. Надо думать, о той самой, которая была с ним в зимовье… Ну что ж она ему? По сравнению с самим этим человеком там и взглянуть-то не на что. Такой мог бы и покрупнее себе подобрать… Сам Хозяин с самками встречался изредка, на границах своего участка, и на очень короткое время; с детьми, которые у него, несомненно, за долгую жизнь случались, никогда не видался, и потому человеческих страстей на эту тему не мог понять совершенно… Однако, всегда готов был послушать… Особенно под медовые коржики…

– Теперь ведь как жить? – спросил человек. – Забыть невозможно, и помнить тоже… Лучше снова под пытку, чем… Ты думаешь, она это как сказала? По душе и памяти, или так, для красного словца, полагая, что я вот-вот в ящик сыграю?… Не узнаешь теперь никак… В том-то и дело, тезка, что я всегда… с самого начала мог и хотел именно для нее… именно ей дать… Поверь уж на слово, я действительно мог дать так много всего… Жаль только, что ей все это было совершенно ненужно… Ты можешь понять?

По словам человека выходило, что той тощей лупоглазой человеческой самке чем-то не подошел этот большой и справный по людским меркам самец с его маленькими и умными красными глазками. Когда они вернулись в человечий поселок, она прогнала его, может быть, даже покусала… Но все, что Хозяин недавно видел и понимал, говорило как раз об обратном: он нужен ей, и она очень даже понимает, как ей повезло, что он из всех человечьих самок выбрал именно ее. А может быть, там, в поселке, есть еще один медведь… тьфу! – человек, и этот просто боится с ним схватиться?… Может быть, вообще вся эта кровавая история была – из-за нее ? Люди, они же не как медведи, их много, они стадами живут. А ведь вон как стучатся по весне рогами большие пятнистые олени… Гул по всей тайге идет!

В этом месте своих, непривычно сложных для медведя рассуждений Хозяин запутался, помотал башкой, отгоняя комаров и мошку, которая так и норовила набиться в уголки глаз, и закусил пирогом с калиной.

– Ладно тебе, мохнатый, – сказал человек. – Вижу, что сочувствуешь мне, а горю помочь не можешь. Да и как бы ты смог?…

Хозяин шумно и протяжно вздохнул. Пироги и разговор подходили к концу. Человек уйдет. Дни стали совсем короткими. Муравьи в предчувствии холодов прячутся под землю. В малине появился острый винный привкус. А по утрам лапы почти не слушаются. Скоро наступит зима, метель занесет вход в берлогу… Будет ли в жизни старого Хозяина еще одна весна? Кто знает?

Хозяин снова потряс головой и потер лапами изгрызенные мошкой уши. Медведю не стоит думать о таких вещах. Пусть думают люди…

Днями после отъезда Софи и прочих калмычка Хайме привела к Матвею гостившую у нее Анну-Зайчонка. Из всех детей Элайджи Зайчонок получилась самой низкорослой и едва доставала Матвею до плеча.

– Матвей, – робко попросила девушка, усевшись напротив брата и чинно сложив руки на круглых коленках. – Ты ведь теперь станешь взаправду моим братом, ладно? Лисенок с Волчонком от меня уехали, а от тебя – твои сестры… Я… у меня как будто пусто вот здесь стало, – девушка ткнула пальцем в ложбинку между высокими, налитыми грудями. – И сосет так…

– Конечно, Зайчонок! Я – твой брат. Ничуть не хуже Волчонка, если приглядеться, – улыбнулся Матвей и, поднявшись, раскрыл объятия. Аннушка доверчиво скользнула в них и прижалась лицом к теплой груди Матвея.

– Вот так хорошо, – чуть-чуть в нос пробормотала она. – Мне иногда так надо… Если тебе не в тягость, Матюша… Дедушка Самсон и бабушка Роза, они меня любят, конечно, но они… как бы сказать… Ну, толстые очень и старые, у них сил мало и только все друг для друга… А скажи, – Аннушка тревожно заглянула в глаза брата. – Я что, тоже такая жирная буду? Ведь и дядя Илья толстый, и бабушка с дедушкой, а я, говорят, на Розу похожа…

– Ну, вовсе не обязательно! – возразил Матвей. – Ведь наш отец вовсе худой, да и Элайджа… то есть, наша мать – она тоже не такая уж и толстая…

– Да мама не ест ничего, – отмахнулась Зайчонок. – За день тарелку кашки слижет, да брусничной водичкой запьет. Разве с такого потолстеешь? А я, знаешь, весь день в трактире кручусь, и то то съем, то это…

– Да ничего страшного! – засмеялся Матвей. – Ты, конечно, пышечка, но очень хорошенькая. Многим мужчинам нравятся женщины в теле. А глянь, как дедушка Самсон всю жизнь свою Розу любит…

– Это да… – вздохнула Зайчонок. – А ты… ты правду сказал, Матвей? Ну про то, что я – хорошенькая?

Матвей, отстранившись и взяв Анну за плечи, взглянул на младшую сестру, просто физически ощущая, как его опустевшее сердце вновь наполняется любовью, и облегченно радуясь этому чувству. Радуясь миловидной пухленькой девушке, которая – вот счастье – оказалась его кровной сестрой.

– Просто – куколка! – искренне сказал он.

Зайчонок счастливо рассмеялась и снова прижалась к братниной груди.

– Я хожу… туда и цветы ношу, как Лисенок просила, – прошептала она некоторое время спустя.

– Ты умница… Выдастся время, вместе сходим…

Над влажным, глухим, заросшим папоротником обрывом обманчиво зеленела старая гарь. Березы роняли желтые листья в жесткую траву. Жаждущие распространения травяные семена цеплялись на штаны и подол.

Высокий статный юноша и маленькая пухлая девушка стояли перед округлым, вросшим в землю камнем. Земля у основания камня была разрыта и, казалось, недавно осела. Внизу стоял наполовину обсыпавшийся, сплетенный из еловых ветвей и цветов иван-чая венок. Чуть выше виднелась глубоко выбитая на камне надпись:

Девушка ладонью утерла выступившие слезы, оттащила в сторону увядший венок и положила к основанию камня два свежих букета.

– Это от нас… И от Лисенка… – пробормотала она.

Юноша уже привычно обнял ее за плечи и, достав из кармана платок, заставил вытереть глаза и высморкать нос.

Белая, с вышитой монограммой Транссибирской железной дороги занавеска колыхалась от сквозняка. За окном медленно проплывала ровная, от горизонта до горизонта, выгоревшая травянистая степь, кое-где покрытая березовыми лесками, между которыми видны были болота и озера, над которыми тучами носились огромные стаи разнообразной пернатой дичи…