Осип Назарук - Роксолана

Четвертый день празднеств открылся зрелищами и представлениями для простого народа. На площади были воздвигнуты две деревянные башни, битком набитые венгерскими пленниками. Затем начались турниры и состязания мамелюков. Султан наблюдал за ними вместе с толпой до поздней ночи, которую тысячи факелов, костров и смоляных бочек превратили в белый день. Помимо этих огней жарко горели и деревянные башни, которые мамелюки взяли штурмом. На следующий день на их месте были возведены новые крепости. Каждую из них обороняла сотня вооруженных всадников, то и дело предпринимавших вылазки. Когда же башни были вновь захвачены, их подожгли, и они горели до самого утра.

На седьмой день на площадь сплоченными рядами вступили полки янычаров и пышно разодетых кавалеристов-сипахи под командованием генералов. Они несли торжественные пальмы и так называемые «свечи обрезания» – символы плодородия, увенчанные цветами и обвитые золотой проволокой.

Восьмой и девятый день были посвящены пляскам на канате под звуки музыки. Свое искусство на высоко протянутых тросах демонстрировали знаменитые египетские канатоходцы. Матросы и янычары состязались в лазании на высокие столбы, смазанные мылом и оливковым маслом, на самом верху которых были укреплены ценные подарки.

На десятый день падишах угощал ученых и учителей, имевших дневную плату меньшую, чем пятьдесят акче [120], а также отправленных в отставку судей, которым в эти дни веселья и радости были прощены их давние прегрешения и вина перед законом.

Три следующих дня были отданы на откуп скоморохам и весельчакам. Каждый из них был щедро одарен золотом и серебром, причем монеты либо прижимали им прямо ко лбу, либо сыпали на голову.

На четырнадцатый день все вельможи двора и армии отправились в старый сераль и вынесли оттуда малолетнего принца. Затем они пронесли его через весь ипподром и сопровождали вплоть до тронного зала султана.

На пятнадцатый день Сулейман устроил пир для высшей знати и чиновничества. По правую руку от него восседали великий визирь Ахмед-паша и визири Аяз и Касым, беглербеки и войсковые судьи из Румили [121]и Анатолии [122], наставник старшего принца Хайреддин и сын татарского хана, по левую – бывший великий визирь Пири Мохаммед, Сенель-паша, Ферухшад-бек, сын египетского султана Кансу Гхаври и последний отпрыск княжеского рода Сулкадров.

Шестнадцатый день был посвящен приему ученых мужей. По правую руку султана восседал муфтий и войсковой судья Анатолии Кадри-бек, а по левую – наставник принцев и войсковой судья Румилии Фенари-заде Мухиэддин. Муфтий и наставник принцев по соизволению султана открыли прием диспутом о мусульманском «Отче наш» – первой суре Корана. В диспуте принял участие также многомудрый Халифе, один из бывших учителей самого султана, но, загнанный в угол остроумными доводами одного из участников, принял это так близко к сердцу, что потерял сознание и упал на месте. Его вынесли из зала и доставили домой, где он и скончался в тот же самый день.

Семнадцатый день был объявлен днем тишины и приготовлений к обрезанию, а на восемнадцатый в тронном зале состоялось и само обрезание. По желанию матери малолетний принц был наречен именем своего деда по отцу – Селимом, и все наперебой восхваляли ум и благочестие Хуррем, радостной супруги падишаха. Визири и беглербеки, улемы и аги целовали руки султана, провозглашая вычурные пожелания новорожденному и его родителям. Все они были одарены почетными одеждами, а высшие вельможи получили такие дары, что даже самый алчный из них – Ахмед-паша – остался доволен. Этот день увенчался разноцветными фейерверками, продолжавшимися до глубокой ночи.

Спустя три дня после обрезания малолетнего Селима празднества, продолжавшиеся полных три недели, завершились скачками в Долине Сладких Вод.

Столь продолжительного и грандиозного торжества еще не видала столица султанов.

Возвращаясь со скачек, султан, шутя, спросил своего любимца Ибрагима-пашу:

– А что, Ибрагим, была ли твоя свадьба пышнее, чем праздник обрезания моего сына Селима?

– Такой свадьбы, как моя, свет не видывал с тех пор, как он стоит, и еще долго не увидит, – ответствовал Ибрагим.

– Что?! – удивился султан, пораженный такой смелостью. А Ибрагим сейчас же добавил:

– Мою свадьбу почтил присутствием такой гость, как халиф Мекки и Медины [123], законодатель наших дней, да живет он вечно! А отец принца Селима на празднике обрезания своего сына не имел такого гостя…

Султан улыбнулся и подъехал к носилкам жены, чтобы передать ей слова Ибрагима.

– Этот Ибрагим чересчур умен, – ответила пораженная хасеки [124]Хуррем, когда Сулейман, посмеиваясь, сообщил ей сказанное любимцем. И усмехнулась так, словно знала о нем нечто такое, чего не хотела говорить.

Хасеки Хуррем, «радостная мать принца», вскоре полностью оправилась после родов и расцвела, как роза в султанском саду.

Ее прежде белое, как лепестки жасмина, личико словно вобрало в себя краски восходящего солнца. А в ее глазах, помимо живого блеска молодости, порой светился таинственный покой, который свойственен скорее осени, дарующей богатые плоды. Старожилы сераля единодушно сходились во мнении, что еще не было в нем женщины краше и милее. А падишах навещал ее ежедневно после заседаний Дивана, садился за стол только с Хуррем и отдыхал душой в ее присутствии. В серале также говорили, что этой женщине падишах не может отказать ни в чем и даже смотрит сквозь пальцы на то, что она заводит в гареме чужеземные обычаи.

Хасеки Хуррем расхаживала по всему сералю без покрывала и даже отваживалась допускать к себе живописцев-иноземцев, которые проводили целые часы в ее покоях, работая над ее портретами. Такого еще не видывали во дворце. Правоверные мусульмане косо поглядывали на посторонних мужчин, беспрепятственно входивших в покои гарема, но никто не отваживался выказать недовольство – уж слишком велик был риск вызвать гнев султана. Даже улемы и проповедники мирились с новыми обычаями, ибо каждую святую пятницу Хуррем можно было видеть в главной мечети Цареграда. Со временем они свыклись с этим и даже сами являлись просить милости у хасеки Хуррем. И тогда тесно становилось в ее покоях.

Бывали здесь ученые и поэты, живописцы и зодчие, духовные лица и военачальники. И каждого она принимала с радостью, и каждый выходил от нее, пораженный ее живым умом и проявлением интереса к их делам. И даже желчный писатель Газали, сатир которого побаивались вельможи, ибо он не щадил никого, восхищался «лучшим цветком сераля». Правда, его недруги болтали, что все дело в том, что по просьбе султанши он получил ежемесячное содержание из казны в тысячу акче, которого в ином случае ни за что бы не увидел из-за чрезмерной остроты своего языка.