Осип Назарук - Роксолана

Но и другие поэты, имевшие состояние и не нуждавшиеся в деньгах, восхищались ею. Были среди них и переводчик «Шахнамэ» Джелили, и божественный Бакы, и фантазер Хиали, и его заклятый враг Сати, и вечно пьяный Физули, и веселый комик Лами, который частенько говаривал: «Хасеки Хуррем любит слушать поэтов. Это я понимаю. Но о чем она толкует с Сеади-Челебимом, который всю жизнь сидит над законами? Или с ученым сухарем Пашкепри-заде, который знает все библиотеки Востока – и ничего больше?..»

А Физули отвечал ему словами персидского поэта Хафиза, самого прославленного певца Востока:

Но весь этот пышный цвет власти и культуры Востока, наполнявший «салон» Эль Хуррем, не приносил ей удовлетворения. Это заметил и переводчик «Шахнамэ» Джелили. И однажды сказал, обращаясь к султанше:

– О великая хатун! Тебе следовало бы развеяться под пологом шатра Омара Хайяма [125] – того, кто возводил шатры духа.

– Я уже слышала о нем и буду признательна, если вы познакомите меня с ним поближе, – ответила она.

Джелили на это сказал:

– А как тебе понравится, о хатун, вот эта мысль Омара Хайяма, сладкая, как мед, и горькая, как горчица:

– Хорошо и правдиво, – ответила Эль Хуррем. – Но я надеялась услышать что-нибудь более глубокое от этого поэта.

– И тут ты права, о хатун, – сказал на это великий поэт Бакы. – Мне кажется, я догадываюсь, чего ты ждешь. И на это отвечает Омар Хайям, обращаясь к душе, скитающейся в поисках истины:

– Именно так, бесследно и презренно? – спросила Эль Хуррем.

На это ответил ученый Пашкепри-заде, знающий все библиотеки и книгохранилища Востока:

– Первый рубаи – это выражение юности Омара Хайяма, второй же относится к тому периоду, когда он разочаровался в вере и беспрестанно испытывал горечь. Есть еще один рубаи, относящийся к тем временам:

– А что же он сказал, когда вновь обратился к Богу?

– А вот что:

Султанша вздохнула с облегчением, словно избавившись от большой тяжести. А Пашкепри-заде, заметив, что последний рубаи пришелся ей по душе, добавил:

– А еще более поздние творения Хайяма позволяют найти покой и укрепить силу духа даже закоренелым грешникам. И себя он причислял к ним, говоря:

Лицо Хуррем окончательно прояснилось, на нем заиграла улыбка. Слуги начали разносить лакомства, сладкие шербеты и прерасные южные фрукты…

Так в верхах исламской империи, в султанских покоях, искали правды о Божественных тайнах мира и человеческого предназначения, которую каждый народ обретает в твердой вере в Бога; если же власть расшатает в нем веру, народ этот рассеивается, как туман в долине.

Поистине тесно было в покоях Роксоланы! А в тех крыльях гарема, где обитали прочие жены падишаха, стояла тишина, как в заброшенном доме. Лишь зависть подремывала там, просыпаясь время от времени, но так и не решалась выйти на свет.

Ибо зависть людская и злоба, подобно хищным зверям, терпеливо подстерегают свои жертвы, чтобы застать их врасплох.

В приемных покоях хасеки Хуррем становилось все теснее не только от поэтов, художников и ученых, но и от визирей, войсковых судей, дефтердаров, нишанджи, сигильдаров, чокадаров, хаджи и прочих знатных людей. Но охотнее всего она беседовала с великим зодчим Синаном.

Эти приемы начинали ее утомлять, случалось, она выражала нетерпение, так как от многих, явившихся с прошениями, она не могла толком добиться, о чем, собственно, они просят.

Ей не хотелось жаловаться султану на лавину просителей – а вдруг он запретит всем без исключения являться к ней? А ведь многие из этих людей были ей интересны, от некоторых она ждала помощи в осуществлении своих планов, которые все яснее стали вырисовываться в ее воображении с тех пор, как она стала матерью, а в особенности после того, как ей стало известно о предсказании старого дервиша, явившегося к Сулейману в канун святой ночи Аль-Кадр. Эти планы Хуррем держала в такой тайне, что боялась даже думать о них подолгу.

Но однажды, когда ее снова одолела бесчисленная толпа чиновников и знати, султанша велела позвать желчного старого Газали и поинтересовалась – не знает ли он причину столь многолюдных посещений. Сделано это было с тем расчетом, что Газали поймет намек и своей очередной сатирой отпугнет самых назойливых. Тот мгновенно уяснил, в чем дело, и торжественно объявил:

– О хасеки Хуррем, да будет благословенно имя твое! Твой слуга Газали знает причину этих визитов.

– Пусть тогда скажет!

– Недавно прибыл ко двору султана – да живет он вечно! – посол индийского правителя Бахадур Шаха, привез ему в дар пояс стоимостью в сотню тысяч золотых дукатов и сказал: «О владыка двух частей света и повелитель двух морей, страж святых Мекки и Медины, господин престольных Константинополя, Адрианополя и Бруссы, и Каира могущественного, и Дамаска, что прекраснее рая, и величавого Халеба и Белграда – дома священной войны, и Багдада – дома спасения и победы! [126]Помоги господину моему против нессараг, что прибыли с моря и укрепились близ моих пристаней и приморских городов! А он возместит тебе хлопоты тремя сотнями сундуков, полных золота и серебра, что хранятся ныне в святом граде Мекке, при гробе Пророка…

– Знаю, знаю, – сказала на это хасеки Хуррем. – Султан уже выслал в море военную флотилию под командованием Сулеймана-паши. А сундуки эти до сих пор еще не прибыли сюда из Мекки.

– О хасеки Хуррем, да пребудет вовек незабвенным имя твое! Эти сокровища уже везут сюда. А когда они прибудут, ты увидишь у своего порога всех богатейших скряг, которые всеми средствами станут добиваться твоей милости, а вернее – содержимого сундуков… Как черные вороны, слетятся они на добычу, и не будет такой пакости, на какую они не пойдут, лишь бы разжиться чем-нибудь из сокровищ Бахадур Шаха! Те, кого ты видишь сегодня, – всего лишь предвестники тех, которые явятся вслед за ними…