Осип Назарук - Роксолана

Без промедления туда были направлены отряды янычаров и сипахи. Но как ни спешили они, воспрепятствовать захвату особняка им не удалось. Начальник янычаров, отдавший приказ солдатам сдерживать толпу, пал, тяжело раненный камнями, а воинские подразделения остались на месте, ничего не предпринимая и только слушая крики толпы, призывавшей стереть с лица земли гнездо и род того, кто вознамерился похитить сына падишаха.

На глазах у воинов роскошный дворец Ахмеда-паши был разгромлен со всеми прилегающими постройками, а его жен и детей обезумевшая толпа выволокла оттуда и стала, избивая, таскать по улицам Стамбула за волосы.

Султана в тот день не было в Цареграде. Но, едва вернувшись, он призвал к себе Касыма, воинского коменданта Стамбула, друга детства, которому безоговорочно доверял и к которому был сердечно привязан.

– Что случилось в мое отсутствие? – спросил султан.

– Уничтожен дворец Ахмеда-паши. Его жены и дети изранены.

– Кто это сделал?

– Разъяренная толпа.

– Кто же ее подстрекал к этому?

– Государь, – чистосердечно сказал комендант Стамбула, – все указывает на то, что источник этих волнений не может быть ни в каком ином месте, кроме сераля.

– Ты допускаешь, что кто-то из моих близких сознательно подбил людей на злое дело?

– Исключено. Лучшие из моих осведомителей не выявили ничего такого, что дало бы основания для таких предположений.

– Может, они умолчали из боязни затронуть высоких особ?

– Знаю их давно и хорошо и думаю, что эти люди сказали бы все как есть.

Султан надолго впал в задумчивость. И так же молча сидел напротив него друг его юности, комендант Стамбула. Чуть погодя, Касым добавил:

– Я все же полагаю, что это самопроизвольный взрыв возмущения, родившийся из застарелой ненависти простого люда к Ахмеду-паше. Но воспользовались им некие темные силы.

– Посоветуй, как уладить это дело?

– Оно само уладится. Я тоже долго совещался с самыми пожилыми и умудренными из тех, кто служит при мне. Все они стоят на том, что необходимо посоветовать семье Ахмеда-паши как можно скорее покинуть Стамбул, а народ следует оповестить, что если еще раз случится хотя бы попытка учинить подобные беспорядки, то, по воле самого падишаха, пощады не будет никому.

– И ты не считаешь нужным провести расследование?

– Я уже достаточно разобрался во всем. Ничего, кроме лишнего шума, это не даст.

– Пусть будет так, – сказал султан. – Но в дальнейшем даже попытка такого бунта должна быть раздавлена решительно и беспощадно…

Вскоре семья Ахмеда-паши покинула Цареград, и все стихло над Золотым Рогом. Султан ни словечком не обмолвился с любимой женой об этом досадном происшествии. Да ведь она и в самом деле не была к нему причастна: одно лишь злое намерение, пустившее ростки в ее душе, учуял темный люд с пристаней и из предместий султанской столицы – как чувствует вода низину, куда ей надлежит течь.

Спустя несколько дней после нападения на дом Ахмеда-паши первая жена падишаха, мать его первенца Мустафы, попросила мужа принять ее. Падишах не мог отказать.

Женщина пришла вместе с малолетним сыном, вся в черном, закутанная в покрывало. А когда откинула его, открылось красивое бледное лицо со следами неизбывной печали. Роняя слезы, она упала в ноги мужу и сказала:

– Прости меня, что докучаю тебе. Но в эту ночь привиделся мне страшный сон: снилось, что некто накинул тонкий шнур… – Тут она знаком велела ребенку покинуть приемный зал и, когда он вышел, продолжала: – …Некто накинул тонкий шнур на шею нашего сына и… – рыдания не позволили ей закончить.

Султан растерялся и вполголоса спросил:

– Чем же я могу тебе помочь? Я не властен над дурными снами.

– Позволь и мне покинуть столицу и поселиться у моих родственников. Меня измучили тяжелые предчувствия.

– С сыном? Но это невозможно. Он мой наследник и должен воспитываться здесь, при дворе.

– Наследник? Еще неизвестно, согласится ли признать его наследником та, от чьей воли зависит все в этом серале – начиная от падишаха и заканчивая лошадьми в конюшнях!..

– Женщина! – сурово прервал ее Сулейман.

– Разве это неправда? – спросила она дрожащим голосом. – Не было ничего подобного в роду отцов твоих! Вся прислуга считается только с ее волей, а я, мать наследника престола великой державы Османов, не имею даже на чем доехать до мечети, чтобы вознести молитву…

– Разве у тебя мало коней и повозок?

– Нет, не мало, вовсе не мало! Но ведь не могу же я показаться на улицах Стамбула с первородным сыном падишаха в худшей карете, чем приблудная невольница с Керван-Йолы, которая…

Не закончив, она снова зашлась плачем. Затем поднялась и закрыла лицо покрывалом.

– Вот так всегда: всем вам кажется лучшим то, что имеет другая. А моя жена Эль Хуррем так же добра, как и ты…

– Так же? И поэтому все другие жены давным-давно забыли, когда муж навещал их? А ты, отец, забыл, как выглядит твой сын от первой законной жены!.. И ты говоришь «так же»!.. О Боже!.. Даже уехать отсюда я не вольна, и должна без конца мучиться одиночеством в этих стенах!..

Она расплакалась навзрыд, горестно раскачиваясь, как черная сосна под зимним ветром. И сквозь плач все еще продолжали доноситься до султана невнятные жалобы.

Сулейман, всегда решительный, в этой ситуации не знал, что предпринять. Тем более что чувствовал и понимал ее прискорбное положение. Внезапно ему пришло в голову, что визит бывшей первой жены – неплохой повод избавиться в дальнейшем от подобных сцен, которые могли поколебать его достоинство в глазах слуг и всего двора.

– Возможно, твою просьбу удастся каким-то образом совместить с воспитанием Мустафы при дворе, – сказал он. – Я подумаю над этим и в надлежащее время тебя уведомлю.

Плач под черным покрывалом внезапно стих. Послышался сдавленный, но острый как сталь голос:

– Совместить? В надлежащее время? О, знаю, знаю! Ты хочешь прежде посоветоваться с нею! Чтобы она приняла это решение!.. Нет!.. Беру назад свою просьбу!.. И не отступлю от своего, разве только меня и моего сына силой вышвырнут из дома мужа и отца, живыми или мертвыми!..

Отвесив глубокий поклон, она вышла из зала, но с трудом сдерживаемые рыдания продолжали сотрясать все ее тело, как ледяной ветер сотрясает дерево.

Атмосфера в серале становилась все более тягостной. Мрачные слухи ползли из покоя в покой по всему огромному дворцу. И наконец озаботилась судьбой внука сама мать падишаха…

А утром в пятницу, в турецкое воскресенье, на третьей неделе месяца Шавваль, со всех минаретов турецкой столицы во весь голос закричали муэдзины: