Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина. Часть 1, 2. Дом. Замок из песка

А Соня выросла и стала совсем даже ничего. И кажется, по-прежнему влюблена. Когда он это обнаружил, то перестал подыгрывать. Пусть девушка оглядится и выберет кого-то для себя, игры кончились.

Но Соня, похоже, думает иначе. А она хорошенькая…

«Женюсь, – подумал Владимир. – Женюсь, поселюсь рядом с родителями, буду ходить на охоту, сын вырастет, стану его за собой таскать. Все будет хорошо». Наверное, так и должно было быть.

– Хотите порыбачить? – неожиданно для самого себя предложил Вознесенский, на что Сонечка живо откликнулась:

– Хочу!

Они забрались в лодку, отплыли немного от острова. Владимир забросил леску и отдал удилище Сонечке.

– Вы, наверное… плохо думаете обо мне? – спросила Сонечка вдруг.

– Почему я должен думать о вас плохо?

– Вы сами знаете. Вы меня не звали, а я пришла. Я просто… Я не могу больше ждать, понимаете? Я так долго ждала, когда война кончится и начнется прежняя жизнь, и вы приедете…

– Смотрите, у вас клюет.

Сонечка не увидела, а почувствовала – удилище едва не выскользнуло у нее из рук. Сильная рыбина тянула леску на себя, Сонечка пыталась тянуть на себя.

– Погодите, я помогу вам.

– Нет, я сама!

Вознесенский все же шагнул к ней, надеясь успеть поправить ситуацию, но Сонечка не выдержала неравной борьбы с рыбиной, покачнулась, изо всех сил стараясь удержать в руках удилище, и… плюхнулась в воду.

Пришлось снова разводить костер. Вознесенский набросал побольше веток, пока она, стуча зубами, пыталась обсушиться.

– Так не пойдет. Раздевайтесь, мы развесим ваше платье на ветках. А вы завернитесь в шинель.

Он ушел в лес за ветками, чуть ли не на ощупь набрал сушняка. Он не торопился. И все же, когда собрался возвращаться, отчетливо увидел ее силуэт на фоне ярко горящего костра. Она была без одежды и выжимала свое платье. На ее бедрах плясали блики огня. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища. Соня была стройной, но крепкой. В ней не было искусственной хрупкости его кузин, для которых хотелось читать стихи и писать в альбомы комплименты. В ней присутствовало что-то крестьянское, и это волновало. Она отжала платье и теперь развешивала его, наклоняясь над кустами. Вознесенский стоял с охапкой сушняка и смотрел на эти ее действия, чувствуя, как в паху пульсирует кровь. Она побежала за шинелью, но, вероятно, наступила на сучок или сосновую иголку. Запрыгала на одной ноге, наклонилась, убирая колючку. Где-то над самой головой Владимира заухал филин. Сонечка оглянулась, прыгнула к шинели, в одно движение зарылась в нее, как в нору.

Когда Вознесенский вернулся к костру, она смирнехонько сидела на бревнышке. Из-под полы шинели выглядывали розовые пальцы ноги.

Он сложил поодаль сушняк и остался стоять у кустов, по ту сторону костра, глядя на эти розовые пальцы.

Сонечка чувствовала себя виноватой. Все у нее не так получается! Ну почему она не может с изяществом, как другие? Он никогда не полюбит ее! Он никогда не будет смотреть на нее с обожанием, как Митька смотрит на Манечку.

Костер полыхнул, выбросив стаю искр, Сонечка вскочила – уголек обжег ей пальцы. Она запрыгала по траве. Вознесенский моментально оказался у ее ног, взял ступню, сорвал подорожник и обернул листком обожженный палец. Он держал Сонечкину ступню в своих руках. Прямо перед его носом оказалась ее круглая коленка. Над коленкой сходились полы шинели, придерживаемые ее дрожащими пальцами. Вознесенский поцеловал коленку. Сонечка вздрогнула и инстинктивно сильнее сжала пальцы, придерживающие шинель. Но лишь на миг. Ее пальцы разжались, выпустив грубую ткань. Вознесенский ладонями гладил икры и целовал ее коленки. Сонечка дрожала, но не сделала ни одного движения. Она все еще придерживала шинель у самого ворота. Его руки поехали выше. Кожа под ними горела. Он трогал ее всю и целовал. Сонечка, очень отдаленно и приблизительно просвещенная, как это бывает между мужчиной и женщиной, с удивлением и возрастающим потрясением принимала чувственные ощущения, которые дарил ей Вознесенский. Когда он поцеловал ее в темный треугольник, она отпустила шинель, та упала к ногам, а Сонечка опустилась в траву рядом с ним. Они оказались лицом к лицу. Она обняла его. Мышцы спины под ее пальцами упруго подрагивали. Она поняла, что он едва сдерживается. В несколько следующих минут она в полной мере успела почувствовать его силу, неистовость и нежность – все, к чему, как оказалось, стремилось ее тело. Он уснул, а Сонечка смотрела на него, спящего, и любила. Она любила его влажные от пота волосы на лбу, его губы, такие красивые – нижняя губа полнее верхней. Считается, что такие губы предназначены природой для девушек, а та взяла да и одарила всех мальчиков Вознесенских… Она любила его руки с длинными аристократическими пальцами, его прямой узкий нос. Она любила так, что хотелось плакать. Костер догорал. Она высвободила руку, поднялась, подбросила веток.

Вознесенский открыл глаза:

– Иди сюда.

Она послушно легла рядом.

Он гладил ее волосы, закручивал на палец кончик косы.

– Завтра я приду к твоему отцу свататься. Будь готова.

Сонечка счастливо вздохнула и поцеловала его в шею.

– Мы будем жить долго и счастливо, и у нас будет много детей, – продолжал он немного насмешливо, как бы нарочно говоря именно то, что она хотела услышать.

Сонечка целовала его подбородок. Она гладила его руки, трогала пальцы, рисовала кончиком косы узоры у него на груди, пока он не положил конец ее нежностям, крепко обхватив руками и прижав к себе. Все повторилось вновь.

На рассвете Вознесенский проводил девушку на берег, где мирно паслась привязанная к березе лошадь. Соня возвращалась к себе в Останково в совершенно новом состоянии обостренного восприятия. Она смотрела вокруг, и все, что видела, мгновенной печатью откладывалось в ее сердце. Обгорелая ель-перо, сосна-шапка, поляна для пикников… Все это он, о нем, с ним… Все это принадлежит им двоим, потому что с самого детства существовало в их жизни, объединяло их, было общим.

– Слышишь, Ласка, он – мой… Мы поженимся, – шептала она, наклоняясь к голове лошади. – Совсем скоро.

Сонечка ехала полями, делая крюк, и к своему дому приблизилась с задов, намереваясь потихоньку поставить Ласку в стойло и через кухню пробраться к себе. Но едва она вышла из конюшни, сохраняя на лице блаженную улыбку, дверь дома распахнулась и на крыльце появился Данила Фролович – в жилетке и сапогах, будто давно был на ногах или же не ложился вовсе.

– Где была?! – грозно спросил он, уперев кулаки в упругие бока.

Сонечка продолжала смотреть на отца с улыбкой, которая пожившему человеку могла сказать многое, если не все.

– Говори, где была! С кем?! – Ноздри Данилы Фроловича вздрагивали, крупное лицо наливалось краской.