Анри Ренье - Шалость

Он осушил свой стакан и резким жестом поставил его обратно. Лицо его краснело. Он продолжал:

— А все же ты очень хорошенькая, и ты меня любишь. Это понятно само собой; но твои прелести не заслуживают того, чтобы я провел остаток своих дней, любуясь на них с разинутым ртом. Надо дать и другим полюбоваться; к тому же женщины, в сущности, для этого и созданы. К чему хранить их только для себя, если их прямое назначение в том, чтобы доставлять радость тому, кто умеет от них ее взять? Всему свой черед, не правда ли? Сами женщины придерживаются того же мнения. Ты ведь знаешь, через мои руки прошло их великое множество. И из всех их я только одну хотел бы сохранить для самого себя. Но именно этой женщине и хотелось всегда быть общим достоянием. О, как я ненавижу ее и всех других вместе с нею! Я ненавижу их, потому что они — это не она. И тебя я ненавижу не меньше их. Зачем ты пришла ко мне? Почему ты отдалась мне с той самой минуты, как только меня увидела? Я почувствовал это, разговаривая с тобой у дверцы кареты, я понял это, когда снова встретился с тобой у твоего сумасшедшего дядюшки и когда послал тебе через Куаффара маленькое воспоминание о моем посещении замка Эспиньоль… Что же заставило тебя так желать поцелуев бандита? К тому же ты не первая так поступаешь, и я ничего в этом не могу понять. Не правда ли, очень забавно любить человека, которого завтра же, быть может, ждет колесование? Ты за хорошие деньги купишь себе место, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Почему же ты так бледнеешь? Пей! Пей, я тебе говорю!

Он схватил ее за руку. Один из факелов упал. Зазвенела разбитая посуда. Опьянение начало действовать, темное глухое опьянение, вызванное воспоминанием об ином хмеле, давнем и близком, в котором он столько раз черпал смелость, в котором искал забвения и которое светилось в его диких глазах, пылающих сейчас, как факелы, на бледном лице. Вдруг он пришел в себя и, став на минуту серьезным, разразился смехом:

— Однако все это только слова. Плохо ты делаешь, что отказываешься от вина. Тебе придется к нему привыкнуть — вот увидишь. Крепко мы пили когда-то на ужинах Бергатти в обществе Шаландра и Шомюзи, толстяка Шомюзи! В этой Бергатти сидел сам дьявол. Из-за иголки она могла бы убить собственную мать! Что касается меня, то я не люблю убивать. Я люблю грабить. Теперь эту Бергатти уже нельзя назвать красавицей. Она стала укрывательницей краденого, хотя и способна еще на более существенные дела. Ведь это она одним ударом ножа убила толстяка Шомюзи, чтобы украсть у него бриллиант, который он отказался ей дать, так как берег его для воспитания в монастыре своей дочки, прижитой им от этой… Впрочем, тебе до всего этого нет никакого дела, не правда ли? Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь и чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя в губы, ты хочешь… Нет, черт с ней, с любовью! С меня достаточно женщин. Я сыт ими по горло. Я всем им предпочитаю вино… Но что с тобой? Ты больна?

Анна-Клод, бледная, как сама смерть, поднялась со своего места. Она закрыла лицо руками. Все ее тело вздрагивало. Вдруг она схватила одну из бутылок и начала пить прямо из горлышка глубокими глотками.

— Браво, красавица! За нашу любовь!

Он пылко схватил ее в объятия. Потом попытался поднести к губам свой стакан и не смог этого сделать. Рука упала, вино залило жилет. Он разразился ужасающим ругательством:

— Я хочу пить… Помоги… мне… пить…

Она смотрела на него не отрываясь. С заплетающимся голосом, мутнеющим взглядом, он был пьян, как некогда на ужинах Бергатти в обществе г-на де Шаландра и г-на де Шомюзи, в тот час, когда женщины обнажают грудь, а мужчины хвастают своим цинизмом и похотью, пьян самым низким хмелем, испещряющим лицо красными пятнами. Он икал; слюна текла в углу рта. Что в нем оставалось от таинственного дворянина, посетившего ночью Эспиньоль, от дерзкого предводителя, напавшего на карету, от человека, который в гостинице осанкой и жестом укрощал пьяную шайку? Теперь это был только пьяница, бессильно опустившийся в кресло и лепечущий неповоротливым языком:

— Дай мне пить, дай мне пить!

Она поднесла стакан к его губам. Он выпил большими глотками, поперхнулся, оттолкнул наполовину пустой стакан и потрепал Анну-Клод по щеке. Его прикосновение заставило ее отшатнуться. Он промычал:

— Иди к черту… Ты даже не способна протянуть мне стакан. Ты только и годишься для… Вот погоди, ты получишь от меня все, чего заслуживаешь… я тебя…

Он проглотил слюну, сделал усилие подняться, но потерял равновесие и тяжело рухнул на пол.

Анна-Клод наблюдала за ним. Он спал, вытянувшись на спине. Понемногу лицо его приняло спокойное выражение, и на нем отразилось что-то от обычной красоты. Напряженность черт перешла в спокойную мягкость.

Долго оставалась Анна-Клод в оцепенении. Вдруг она вздрогнула. Кто-то загремел дверным засовом. Дверь приотворилась и пропустила голову старухи. Анна-Клод услышала ее слова:

— Драгуны!

Старуха исчезла. После минутного колебания Анна-Клод бросилась к окну. Отодвинула занавес и стала прислушиваться. Ясно был слышен топот копыт, лязг удил, резкие слова команды. При свете луны она увидела, как сверкали каски, горели клинки сабель и дула мушкетов. Замок От-Мотт окружен. Тогда она снова вернулась к телу своего возлюбленного, бессильно распростертого на полу Она ясно представила себе его руки в кандалах, ноги в колодках, шею в железном ошейнике. Щипцы палача терзали его члены, а тело были готовы растащить на части лошади. И тело это мучилось в бесчестии пыток. Нет, нет! Человек, которого она любила, ради которого потеряла себя, не погибнет на колесе. Она спасет его от боли и стыда.

Анна-Клод наклонилась, поцеловала лежащего в лоб и кинжалом ударила его в сердце. Вонзив клинок, она закрыла глаза, отшатнулась и, теряя силы, прислонилась к стене. И тотчас же чуть не упала назад. Под ее тяжестью в деревянной обшивке стены распахнулась тайная щель, открывая проход на темную лестницу. Одно мгновение Анна-Клод медлила, затем, закрыв за собой дверцу, начала спускаться по ступенькам. Она шла ощупью. Ей казалось, что спуску нет конца и что она погружается в вечную тьму. Наконец нога ее встретила ровную почву. Теперь надо было идти по длинному, выложенному плитами коридору. В конце его она наткнулась на низкую дверь. Острием своего кинжала Анна-Клод заставила отскочить наполовину расшатанный замок. Перед ней расстилалась лужайка, обсаженная деревьями. К одному из стволов были привязаны три лошади. Их оставили здесь драгуны, когда спешились, перед тем как пройти в замок. Анна-Клод отвязала одну из этих лошадей, вскочила в седло, сразу же взяла в галоп и пропала вдали, в то время как драгуны с пистолетами в руках ворвались в комнату, где лежало окровавленное тело Жана Франсуа Дюкордаля, кавалера де Брежа, прозванного капитаном Сто Лиц. Г-н де Шазо, наклонившись над ним, увидел, что он уже мертв.