Евгений Салиас - Владимирские Мономахи

— Что такое? — удивился Олимпий, так как вся фигура Михалиса не допускала возможности догадаться, о чем он заговорит сейчас.

— А вот что, Олимпий Дмитриевич: стыдно вам было мою сестренку погублять! Ведь она мне все сказала.

Олимпий разинул рот и сидел озадаченный. Его поразило не то, что Тонька призналась во всем и что Михалис знает все. Его поразило, как этот Михалис, обожающий сестру, легко относится к тому, что должно было бы его собственно заставить горевать.

— Удивились? — заговорил Михалис. — Неужели же вы думали, что Тонька мне никогда ничего не скажет? Понятное дело, рано ли, поздно ли должна была признаться. И вот что скажу я вам: вы должны теперь со мной поквитаться! За вами должок, как вы говорите, за расправу с безруким. А теперь еще должок, если не мне, то сестре. И вот если вы хотите, чтобы я продолжал вам служить верой и правдой и утешился, простил вам вашу стряпню, то дайте мне сейчас же деньги! Теперь, когда все наше за купцом пропало, самое время нам получить другое за наши труды… мои и Тонькины.

И Михалис рассмеялся, но от смеха его покоробило Олимпия.

— Хорошо! — отозвался он. — Я не отказываюсь! Я тебе больше дам, чем ты думаешь, я тебе пять, шесть тысяч дам.

— Маловато, Олимпий Дмитриевич!

— Пока шесть тысяч, а потом еще дам!

— Нет, уж как хотите. Или вы мне дадите десять тысяч, или я вам не слуга!

— Ладно! И на это согласен, только служи мне! Теперь самые бедовые времена, самые мудреные. Устрой мне мое дело с Змглодкой, и я с удовольствием отблагодарю тебя.

— А когда, я могу получить обещанное? — спросил Михалис.

— Вот как все устроится!

— Нет, Олимпий Дмитриевич! Мое последнее слово: теперь все дела у вас в руках и все деньги у вас. Денег в коллегии, я знаю, теперь набралось немало. Прикажите тотчас же принести себе, как бывало приказывал Онисим Абрамыч, десять тысяч и передадите мне их из рук в руки. А нынче ввечеру я начну работать, займусь Аркадием Дмитриевичем и Змглодкой.

Олимпий слегка колебался.

— Не угодно — как угодно! Тогда завтра я соберусь и вместе с сестрой уедем с Высоксы. И расправляйтесь вы тут одни, как знаете!

— Ну, все пустое! Сейчас прикажу принести!

И Олимпий, крикнув человека, написал два слова на имя коллежского правителя. Когда деньги были принесены, Михалис перечел их, положил в карман сюртука и заговорил добрее и веселее:

— Ну, а теперь, Олимпий Дмитриевич, пошлите опять в коллегию, прикажите прислать еще десять! Они есть, я знаю! На этих днях пермский богач-купец страшный куш привез в Высоксу. Так вот пошлите, чтобы еще принесли десять.

— Зачем? — удивился Олимпий.

— Чтобы мне их отдать!

— Что ты, с ума сходишь?

— Нет, с ума не схожу! И вы сейчас сами согласитесь. Желаете ли вы быть единственным владельцем всех Высокских заводов?

— Как единственным?..

— Так! Просто! Как если бы у вас брата и не было. Желаете вы, чтобы я так все устроил, что вам делиться ни с кем не придется?

— Да что же ты хочешь? Похерить Аркадия?

— Ни больше, ни меньше.

Олимпий потряс головой.

— Как же… родного-то брата?! — проговорил Олимпий едва слышно.

— Вон какие нежности на вас нашли! Вы подумайте. Ведь вы-то будете в стороне. Приключится несчастный случай с Аркадием Дмитриевичем. Он на глазах у всех сам помрет. Как? — то мое дело!

— Уж я и не пойму. Как же ты это так сделаешь?

— Да уж это не ваша забота! Говорю вам, на глазах у всех сам помрет. Никто его пальцем не тронет. А вы сделаетесь единственным владельцем, единственным богачом на несколько наместничеств. Тогда Сусанна Денисовна, не имея в виду Аркадия Дмитриевича, сама согласится на все. Даю вам слово! Она теперь предпочитает Аркадия Дмитриевича, как более тихого. А тогда ей выбора нет. И вот если вы пошлете за деньгами и дадите мне еще десять тысяч, то вы будете единственным владельцем всех заводов.

— Ну, нет, Михалис. Так нельзя! Надо подумать!

— Извольте! Думайте! Но только предупреждаю — долго думать я вам не дам. Иначе все дело пропадет!

— Почему?

— У меня есть сомнение, что Аркадий Дмитриевич хочет тайным образом обвенчаться, а углядеть за ним мудрено. Он может, не дожидаясь дня рождения, махнуть в церковь, — вестимо, не в Высоксе. Тогда все и пропало…

Сусанна Юрьевна продолжала безвыходно сидеть в своих комнатах и проводила день в том, что лежала на постели на спине с открытыми глазами или бродила по комнатам без цели. Лицо ее страшно изменилось, и помимо того, что сильно исхудало, в нем было нечто странное, бросавшееся в глаза. Рот был как-то бессмысленно раскрыт, а взгляд блуждал или, останавливаясь изредка на каком-либо предмете, упорно приглядывался к нему, но без смысла. Во взоре будто не было сознания окружающего.

Казалось, что она ни о чем не думает, что она как бы спит наяву. Изредка она шептала все те же слова и фразы, которые сорвались у нее в первый день после катастрофы. Чаще всего она произносила, еле шевеля губами и неразборчиво, иногда же громко и ясно:

— Даже могилы нет!..

Однажды, проспав две-три ночи более спокойно, Сусанна Юрьевна объявила, что она будет говеть, исповедается и причастится. Несколько дней сподряд шла служба в большой церкви ради нее. Затем она исповедалась ввечеру и, собираясь наутро причащаться Св. Тайн в церковь, попросила обоих племянников быть в церкви и приказать быть всем нахлебникам и главным дворовым.

— Пускай вся Высокса, помимо заводских рабочих, будет в храме. Таково мое желание! — сказала она.

Действительно, наутро за обедней храм быль полнехонек, и не было только одних крестьян. Канцелярия и коллегия были пусты и заперты, так как весь наличный состав начальников и писарей был в церкви. После причастия и поздравлений Сусанна Юрьевна, благодаря каждого по очереди, каждого приглашала тотчас же в дом.

По ее просьбе и по приказанию Олимпия, в большом зале был приготовлен завтрак. Около полудня дом, и в особенности зал, были переполнены высокскими жителями, от двух молодых господ и до мелких писарей коллегии включительно. Отсутствовали лишь князь Абашвили, выехавший в Муром, и старик Змглод от обострившейся боли в ногах.

Внимание всех было обращено на барышню Сусанну Юрьевну.

Она казалась всем странной, взволнованной и со взглядом совсем особенным. Красивые большие глаза ее горели необычным огнем, и выражение их, да и всего лица, было какое-то озлобленное, будто зловещее.

— Что такое? — дивились и перешептывались все. — Совсем непонятно… Вот, вот, гляди, что она что-нибудь непостижимое выкинет.

И чутье людское на этот раз не ошиблось. Не прошло четверти часа, что все сидели за столом, как Сусанна Юрьевна, обратясь к обоим племянникам, заговорила твердым, почти строгим голосом: