Евгений Салиас - Владимирские Мономахи

— Я вот, недостойная, исповедавшись вчера, приобщилась сейчас Святых Тайн. И потому приобщилась, что на духу не сказала, не поведала батюшке всего, что следовало… Исповедуйся я по-христиански, то батюшка не допустил бы меня до святого причастия. Но я заглажу свой великий грех. Покаюсь сейчас пред вами, при всех… Мне мало было сказать на духу то, что я должна сказать, чтобы облегчить свою душу и получить прощение у Господа Бога.

Она не договорила от волнения. При всеобщей мертвой тишине за большим столом слышно было ее тяжелое дыхание.

Помолчав несколько мгновений, Касаткина обвела весь стол огненным взглядом, и снова раздался ее голос, в котором, казалось, слышалось теперь сдержанное и заглушенное волей рыдание:

— Непостижимая кончина Онисима Абрамыча для меня великое горе! Всем ведомо почему… Но это наказание Господне, которое я заслужила. И вот я и скажу за что… Олимпий, и ты, Аркадий… и вы все… знайте, что я виновата в смертоубийстве Аникиты Ильича. Я и еще… двое… я, Змглод и ваш батюшка Дмитрий Андреевич, — мы виновны в смерти вашего деда. Я и ваш родитель допустили, а Змглод, чтобы жениться на Алле Васильевне, его… его задушил ночью.

— Тетушка! Что вы сказываете? — воскликнул Олимпий. — В уме ли вы?

Слова племянника странно подействовали на Касаткину. Она будто озлобилась, оглядела всех за столом гневными глазами, будто грозилась всем, а затем заговорила, обращаясь к племянникам:

— Ваш родитель и я дозволили Змглоду задушить Аникиту Ильича… Это так оставить нельзя… вам, внукам. Надо судить… нас двоих. Меня Бог уже осудил и наказал, но этого мало. Я каюсь… Надо суд людской. Надо мне в Сибирь и каторгу идти…

— Тетушка… в полной ли вы памяти? — вскрикнул снова Олимпий. — Вы на себя можете… клеветать. Но зачем на нашего батюшку, на покойника безответного?..

— Вот! Бери! Читай! — громче и резче произнесла Касаткина, доставая из кармана и передавая ему сложенный листок синей бумаги.

Олимпий схватил его, развернул и стал быстро читать вслух.

Это было письмо от немца-доктора, писавшего Дмитрию Андреевичу, что он требует уплаты себе двадцати тысяч, иначе немедленно донесет, что по освидетельствовании мертвого тела Аникиты Ильича Басман-Басанова он удостоверился, что старик был задушен без внешних знаков насилия на шее, а по всей вероятности, подушкой…

Когда Олимпий прочел краткое письмо, то совершенно растерянно поглядел на тетку.

Сусанна Юрьевна выговорила:

— Деньги эти тотчас же были немцу выплачены. Если бы он клеветал, то Дмитрий Андреевич, конечно, ничего не уплатил бы…

— Но зачем… Бог с вами, Сусанна Юрьевна, — заговорил вдруг бледный Иван Змглод. — Зачем было вам и батюшке моему убивать Аникиту Ильича?

— Твоя мать была любовницей дядюшки, а Гончий из мести же донес ему, что я — любовница Дмитрия Андреевича. Дядюшка приказал немедленно мне и ему уезжать отсюда, идти по миру. И вот… Змглод женился… Дмитрий Андреевич женился… Я осталась здесь… Все это давно в Высоксе зналось, чуялось… Не зналось только, кто задушил Аникиту Ильича. Ну, вот теперь знайте! — вскрикнула Касаткина. — Знайте! И суд зовите!

И она, поднявшись из-за стола, двинулась вон из залы…

— Грех вам! Грех! — крикнул Иван Змглод ей вослед.

Она обернулась и выговорила:

— Пойди, спроси… отца и мать. Они то же скажут. Меньше всех виноват Дмитрий Андреевич. А истинный убийца твой отец… Я же виновата — дозволила… Суд все разберет.

И Сусанна Юрьевна вышла из залы.

Разумеется, все уже давно были на ногах, выскочив из-за стола вслед за молодыми господами.

Братья бессознательно сошлись вместе и молча вопросительно глядели друг на друга. Олимпий был гневен, а Аркадий, казалось, перепуган насмерть.

— Ошалела, что ли? — шептал Олимпий себе самому.

«Подстроено, что ли? — вместе с Олимпием думал робко Аркадий и подозрительно глянул на брата. — Подстроено, чтобы мне не жениться».

Разумеется, снова за стол никто не садился, и завтрак не окончился. Переполох за столом сообщился быстро и всем тем, кто не был в зале. Дворня, служившая за столом, разнесла тотчас по дому, а затем и по всем улицам молву о том, что приключилось, и все были равно поражены.

— Ошалела, сама не знает, что болтает! — повторяли многие со слов барина Олимпия Дмитриевича и вместе с тем не верили своим словам, а верили всему тому, что барышня поведала.

И все верили тем паче, что все это как-то подспудно, но единодушно всегда думалось всей Высоксе. Нового было только одно, что барышня назвала злодея. И если бы Денис Иванович был здоров, не сидел бы в эту минуту дома, а сидел бы за столом, то, конечно, по нему, по его лицу можно было бы наверное узнать, зря и со зла болтает барышня, или истину сказывает.

Высказав все, что хотела, Сусанна Юрьевна одна ушла спокойная, а десятки гостей и приглашенных, как ужаленные, повскакав со своих мест, долго толпились в зале, роились и гудели, как пчелы в улье. Мнения насчет происшедшего и всего сказанного барышней разделились резко. Все равно волновались, но всякий верил, тому, чему хотел, на свой лад. Только несколько человек, пораженные правдивостью голоса Сусанны Юрьевны, ее спокойным, точным рассказом, поверили вполне всему.

Во всяком случае все поняли, что теперь дело без суда не обойдется, и снова явится в Высоксу волокита, которая будет судить Змглода. А, пожалуй, вместе с ним и барышню Сусанну Юрьевну! Она себя не отстраняет, сама во всем сознается и сама просит расследования и наказания.

Понемногу, без всякого приглашения со стороны молодых господ, гости стали расходиться один за другим — кто по своим комнатам, а кто по своим домам. Братья, будто очнувшись, вышли вдруг, каждый к себе. Люди стали убирать со стола посуду и кушанья, которые были даже и не тронуты, и все, от буфетчика до последнего мальчугана, глядели, как помешанные.

То, что случилось тому назад без малого двадцать пять лет в этих барских хоромах, вдруг всплыло и каким-то страшилищем явилось в дом.

— Страшное дело! Страшное дело! — повторяли все так, как если бы старый барин Аникита Ильич был умерщвлен в это самое утро.

Прошли целые сутки, а все еще ходили, как в чаду, и все от мала до велика, от двух Басановых до дворовых людей, смутно сознавали и будто сами себе внутренне говорили:

«И зачем было ей?.. Какая же польза?..»

Олимпий был глубоко возмущен двумя поклепами на его отца… Если был кто-либо на свете для молодого человека когда-либо дорог, то это был для него отец. И он даже к памяти отца относился с особым чувством, чуждым его натуре.