Маргарет Лерой - Жена солдата

Он глубоко вздыхает, потягивается и снова обнимает меня. Я кладу голову ему на грудь. Слушаю, как бьется его сердце.

— Как же хорошо быть дома, — говорит он мне.

Не могу поверить, что он так думает, что считает мою спальню домом. Говорю себе, что он обмолвился. Но я все равно счастлива от того, что он это сказал.

Всю неделю, каждый вечер, я приношу еду в сарай. Кирилл ждет. Мы немного беседуем, но уже без того чувства защищенности, как в то время, когда он сидел за моим кухонным столом. Это меня печалит: я понимаю, что мы несколько отдалились друг от друга. Поэтому я рада, что у нас было то время в безопасности моего дома.

Я больше не боюсь, хотя всегда настороже. Это становится привычкой. Отнести еду в сарай, поговорить с Кириллом, а потом вернуться домой и ждать Гюнтера. Я перемещаюсь из одного мира в другой.

В пятницу вечером прихожу, как обычно, но Кирилла нет. Я сижу в дверном проеме, чувствуя глухое биение сердца. Наконец мне кажется, что я слышу тихие шаги, и меня охватывает облегчение. Я быстро оборачиваюсь, но позади меня ничего нет, только шелестящие травы и листья да тени от листвы. Я жду. Мне не по душе надолго оставлять Эвелин и Милли, но я не могу уйти, пока не увижу Кирилла.

Солнце начинает садиться, зажигая небо розовым, янтарным и золотым. Я сижу так неподвижно, что прямо передо мной бегают кролики, абсолютно бесшумно передвигаясь в растрепанной бледной траве. На темнеющем небе появляется белый как мел полумесяц, похожий на отстриженный ноготь. Перед самым комендантским часом я возвращаюсь домой.

Говорю себе, что всякое могло случиться. Может быть, заключенных заставили заделать дыру в ограждении. Или сегодня дежурит другой охранник, который не закрывает глаза на нарушения. Убеждаю себя, что завтра Кирилл придет. Но меня охватывает нехорошее предчувствие.

— Ты хмуришься, — говорит Гюнтер. Он проводит пальцем между моих бровей, словно желая стереть морщинку между ними. — Дело в Милли?

— Нет, это не Милли. Ничего особенного. Правда.

Я понимаю, что он мне не поверил, но он больше ничего не говорит, и это меня беспокоит. То, что он не задает вопросов. Как будто он знает, что я не скажу ему правду. Неужели он меня подозревает?

Когда я прихожу в сарай на следующий день, все, что я оставила, так и лежит под трактором. Корзина и полотенце валяются на земле, еда разбросана и погрызена. Похоже, здесь побывали крысы.

По спине пробегает холодок. Я вспоминаю ужасы, которые видела на поле Гарри Тостевина много месяцев назад: мужчину, забитого до смерти. Я не в состоянии даже представить, что могло случиться в том аду, в котором находится Кирилл.

Каждый вечер я возвращаюсь с надеждой, но Кирилл так и не появляется, а еда остается нетронутой или ее портят звери. Я знаю, что должна буду прекратить. Я не могу тратить продукты, если их никто не ест. Так что я начинаю приходить через день, а потом и вовсе перестаю.

Не знаю, что сказать Милли, и решаю не говорить ничего. Она существует в детстве, где есть только настоящее. Она постоянно гуляет с Симоном, они играют в каштаны, бродят по Белому лесу, ловят колюшку в ручьях. Может, она едва вспоминает Кирилла.

Как-то днем я готовлю угощение к чаю: шарлотку с яблоками из нашего сада — «Брамли», они хороши для готовки. Подслащиваю их медом от Гвен и делаю хрустящую посыпку из драгоценных крошек черствого хлеба. Милли наблюдает. Она любит смотреть, как я готовлю яблоки, как срезаю кожуру одной длинной блестящей спиралью.

Когда я вынимаю пирог из духовки, она возвращается на кухню. Воздух наполняют восхитительные ароматы карамели, яблок и поджаренного хлеба.

— М-м-м. Пахнет очень вкусно. Кириллу понравится, — говорит она.

Я молчу, стоя к ней спиной, и ощущаю ее вопросительный взгляд.

— В чем дело, мамочка? Кирилл в порядке? — спрашивает она.

Я знаю, что должна сказать ей, должна быть честной. Это мой долг. Он был ее другом дольше, как она сказала.

— Я не знаю, милая. Я беспокоюсь за него. Его не было в сарае. Я не видела его уже некоторое время.

Ее маленькое личико темнеет. Несколько секунд она молчит. По оконному стеклу скачет комар-долгоножка, нескладный и серый, как дождь. Снаружи бушует ветер, поднимая кучи разноцветных листьев. Еще больше листьев падает мимо нашего окна. Осень заканчивается, все вокруг рассыпается.

— Что с ним случилось? — спрашивает меня Милли.

— Наверное, он не смог выбраться из лагеря вечером. Или, может, его перевели куда-то еще. Он даже может быть уже в другой стране.

Но я не знаю, могло ли такое случиться: переводят ли невольников из одной страны в другую, или раз уж они оказались здесь, на Гернси, то здесь они и остаются.

— Он умер? — спрашивает Милли.

Я потрясена, услышав это слово из ее уст.

Меня охватывает желание успокоить ее, как всегда, когда ребенку снится кошмар: утешить, сказать, что в мире все хорошо. Но мне кажется неправильным, поступать так.

— Не знаю, Милли… Милая, ты не забудешь, что это должно оставаться тайной, да? Что Кирилл наш друг. Что мы его кормили. — Я беру ее лицо в ладони, смотрю ей в глаза, вижу в них золотые искорки. — Мы не должны никому рассказывать, никогда. Даже если больше не увидим его.

Она смотрит на меня блестящими темно-карими глазами.

— Я знаю, мамочка. Ты мне говорила. — Она немного сердится, оттого что я это повторяю. — Я же обещала. Это наш секрет, да?

«Да», — думаю я, и сердце мое пропускает удар.

Приходит зима, третья с начала оккупации. Кругом все закрыто. Мой сад заполнен голыми белыми ветками, словно маленькими костями. Холодно. На Гернси редко бывают морозы, но дует такой ветер, что пронизывает насквозь. С дороги, проходящей мимо полей Гарри Тостевина, видно море: бледное и свирепое. Оно бьется и колотится о землю, вокруг разлетается шлейф белых брызг.

Я стараюсь рационально использовать оставшиеся дрова. Когда в гостиной зажжен камин, ругаю девочек, если они забывают закрыть дверь и тепло уходит. Если война продлится еще год, я не знаю, где брать поленья для растопки. Возможно, придется рубить деревья в саду… всякий раз, когда я думаю об этом, грусть дергает меня за рукав.

Гвен рассказывает, что больше сотни человек вывезли в Германию. Как и говорил Гюнтер, их отправили в лагеря для интернированных. Гвен злится.

— Говорят, правительство Гернси даже не протестовало. Я знаю, у них связаны руки. Но они не могут быть уж совсем такими услужливыми.

Она не спрашивает, почему моего имени нет в этом списке.

Я очень благодарна Гюнтеру, ведь за мной никто не пришел, и я все еще здесь, со своими детьми.

Как-то вечером ко мне в спальню приходит Бланш. На ее щеках виден румянец смущения. У меня нехорошее предчувствие.