Джоанна Линдсей - Заставь меня полюбить тебя

Свобода. Это её самое заветное желание! Но не такой ценой, которую предлагает ей брат. И всё же она потеряла свой шанс узнать хоть что-то о человеке, к которому они её отправляют. Роберт знал его, мог бы рассказать ей хоть что-то о нём, но не стал. Она почти попросила об этом, прежде чем дверь за братом закрылась, но она никогда ничего в своей жизни не просила, и не собиралась начинать просить сейчас.

Смешно, но единственное, что она знала о лорде Вульфе это то, что он жаждет смерти её брата. Она не знала, был ли он молод или стар, немощен, а может уродлив. Был ли он так же холоден и чёрств душой, как её семья. А ведь ещё он мог быть уже обручён с кем-нибудь, собирался на ком-нибудь жениться, мог быть даже влюблён в кого-то. Как ужасно думать, что его жизнь будет перевёрнута с ног на голову, только из-за того, что он захотел справедливого правосудия для Роберта, которое не смог получить законным путём. Она уже чувствовала жалость к нему!

Когда карета остановилась для перерыва на обед, они были так далеко от поместья Уитвортов, как Брук ещё ни разу не бывала прежде. К вечеру они будут в Лестершире! Эта поездка в Лондон должна была стать её первым долгим путешествием, её первой поездкой, когда она покинула бы пределы графства. Она решила насладиться этим путешествием, несмотря на то, что ожидает её в конце пути, поэтому большую часть времени Брук провела, разглядывая в окно местность, которую ни разу в жизни не видела.

Но она никак не могла отделаться от тревожных мыслей, которые крутились в голове. Ближе к вечеру она решилась рассказать Альфреде о гнусном предложении Роберта.

Горничная просто подняла бровь, не проявляя ни малейшего удивления.

— Яд, вот как? Этот мальчик труслив, как обычно. Просит об этом, но никогда не сможет сделать этого сам.

— Но он участвовал в дуэлях, — напомнила ей Брук. — Для этого требуется некоторая отвага.

Альфреда издевательски ухмыльнулась.

— Я ручаюсь, он выстрелил из пистолета прежде, чем требовалось. Спроси об этом своего волка, когда вы встретитесь. Я уверена, что он подтвердит мою догадку.

— Он не мой волк. И нам, пожалуй, не следует называть его так, только потому, что мои родители так его называют, — сказала Брук, хотя сама именно так его и называла.

— Ну, ты ещё можешь захотеть.

— Называть его волком?

— Нет, отравить его.

Брук задохнулась от возмущения:

— Прикуси язычок! Я бы никогда так не поступила.

— Нет, я не думаю, что ты поступила бы так. Так поступила бы я, если бы это стало необходимо. Я не отдам тебя в руки человека, который будет плохо с тобой обращаться.

Несмотря на щекотливую тему, Брук успокоилась, понимая, как далеко сможет зайти Альфреда, защищая её от незнакомца, который должен стать её мужем.

НА ВТОРОЙ ДЕНЬ экипаж Уитвортов значительно ускорился по времени, выехав на Великую Северную Дорогу, которая растянулась прямо до самой Шотландии. Хотя дорога и была ухабистая, любимец Альфреды кот Растон, кажется, не обращал на это особого внимания и тихонько мурлыкал, расположившись между ними на сидении. Растону никогда не позволялось находиться в доме. Он жил на стропилах под крышей конюшни Уитвортов. Хоть это и странно, но лошади никогда не беспокоились от его присутствия. Альфреда приносила ему еду. Помощники конюха тоже его подкармливали. Таким образом, Растон превратился в увесистого и толстого кота, благодаря чему, вероятно, и не соскальзывал с сиденья.

— Твой отец приказал проклятому кучеру торопиться, но это уже слишком, — проворчала Альфреда, когда её уже в третий раз за это утро хорошенько подбросило на сиденье. — Не думаю, что лорд Уитворт хотел бы, чтобы ты пожаловала в Йорк ещё до прибытия туда эмиссара принца-регента. Когда мы сегодня остановимся на ленч, я попрошу кучера сбавить темп. Они могут мчать сломя голову и на обратном пути.

— Но это так весело. Я действительно не возражаю против столь бодрой поездки, — усмехнулась Брук.

— Ты станешь возражать сегодня вечером, когда от такой сумасшедшей езды почувствуешь боль в каждой части своего тела. Но я рада видеть тебя улыбающейся. Теперь ты наконец-то можешь быть собой: смеяться, когда тебе весело, плакать, когда тебе грустно, и даже время от времени выходить из себя, если почувствуешь в этом необходимость. Вдали от кошмарного дома, в котором ты задыхалась, тебе больше нет нужды сдерживать свои эмоции, крошка.

Брук подняла черную бровь.

— Ты полагаешь, я позволю этому «выбранному принцем жениху» увидеть, какая я на самом деле?

— Ты могла бы. Зачем тебе притворяться с ним?

Брук рассмеялась.

— Я уже и сама не совсем понимаю, какая я на самом деле.

— Конечно, понимаешь. Со мной ты всегда была такой, какая ты есть.

— Но только с тобой. И лишь потому, что, фактически, ты была единственной в том доме, кто любил меня.

— Твоя мать…

— Не защищай её. Она общалась со мной, только когда ей было что-то нужно, или же когда отец с Робертом были в отъезде, а у неё было настроение поболтать. И даже тогда она лишь хотела, чтобы я просто сидела и слушала её, но не принимала участия в самой беседе.

Уже ни в первый раз Альфреда пыталась убедить Брук, что Гарриет любит её. Временами Брук думала, что это могло бы оказаться правдой. Иногда её мать улыбалась ей, когда поблизости никого не было, или же останавливалась в дверном проёме комнаты для занятий и наблюдала за её уроками с преподавателем. Однажды, когда Брук порезала руку, она отодвинула Альфреду в сторону, чтобы самой позаботиться о дочери. А на тринадцатый день рождения Брук она даже подарила ей Бунтарку — самое дорогое, что у неё когда-либо было. Да, временами Гарриет действительно вела себя как мать, но Брук знала, что значит чувствовать настоящую материнскую любовь, и на что она похожа. Девушка ощущала её каждый раз, когда на неё смотрела Альфреда. И она никогда не видела этого чувства в глазах у собственной матери. Но всё же Брук знала, что Гарриет способна любить, потому что она видела, как щедро её мать одаривала этим чувством Роберта.

— Фреда, иногда она ведёт себя так, будто бы в ней живут два разных человека. Большую часть времени она холодная и равнодушная, и в редких случаях бывает заботливой и внимательной. Иногда мне хотелось открыться ей… но если бы я была с ней самой собой, то она в пух и прах раскритиковала бы меня, когда снова стала бы такой же бесчувственной и холодной, как мой отец. Если бы я позволила себе надеяться, что всё может быть иначе, но этого бы так и не случилось, то это принесло бы мне более сильную боль. Но ты… как же часто я мечтала, чтобы именно ты, а не Гарриет, была моей мамой.

— Не чаще, чем я мечтала о том, чтобы ты была моей дочкой. Но никогда не сомневайся, что в глубине свой души я всегда буду считать тебя дочерью.