Жюльетта Бенцони - Фиора и король Франции

Перед покоями короля стояли шотландские гвардейцы, но дверь открыл личный слуга короля и пригласил Фьору войти, после чего немедленно удалился, плотно прикрыв за собой резную дубовую створку.

Хотя в комнате было душно, король был тепло одет — в плотную накидку на куньем меху и надвинутый на самые уши колпак; он сидел в широком кресле с множеством подушек рядом с камином, где горел яркий огонь. Рядом с креслом стоял канделябр на пять свечей, которые не могли как следует осветить огромную комнату.

Король даже не взглянул на Фьору. Он смотрел на огонь, и его профиль с длинным и острым носом, массивным и упрямым подбородком и презрительно сжатым ртом четко выделялся на фоне горящего пламени. Он протягивал к огню руки, которых чудесным образом не коснулось время, и время от времени потирал их.

Поскольку он не поворачивал к ней головы, Фьора прошла несколько шагов по ковру, на котором растянулись собаки. Все они сразу подняли головы и настороженно следили за ней.

Фьора знала, что гнев короля может быть страшен, и не нарушала молчания, которое становилось гнетущим. Она склонилась в глубоком приветствии и ждала приказа подняться, но король все молчал. Тогда, совершенно растерявшись от столь холодного приема, она первой нарушила гнетущее молчание, несмотря на грозу, которую это могло бы вызвать на ее же голову:

— Сир!.. Я не знаю, почему король отворачивает от меня свой взгляд и что я могла совершить, чтобы заслужить его гнев, но я умоляю сказать мне хотя бы одно: что стало с моим сыном?

Последовало такое же пугающее молчание. Фьора почувствовала, как у нее сжалось горло, а на глазах невольно выступили слезы. Неожиданно король повернулся к ней, и она увидела его острый взгляд, в котором горела с трудом сдерживаемая ярость.

— Ваш сын? — презрительно спросил он. — Вы решили побеспокоиться о нем? За два года, прошедшие со дня его рождения, сколько времени вы с ним провели?

— Очень мало, но королю должно быть известно…

— Мне ничего не известно! — резко оборвал ее Людовик. — И встаньте! Вы слишком похожи на приговоренную, но… решения пока нет.

— Так меня ожидает приговор? Но чем я могла оскорбить короля?

Он опять отвернулся к огню, не желая видеть этих больших серых глаз, в которых блестели слезы.

— Оскорбить? Мягко сказано, мадам! Вы меня унизили, предали, и не исключено, что покушались на мою жизнь!

— Я?

Громкий возглас Фьоры прозвучал так внезапно, что король вздрогнул. Рот его исказился нервным тиком, а ноздри задрожали, как это бывает с чрезмерно чувствительными людьми, — Да, вы! Я вас принял, когда Флоренция выбросила вас вон, я ввел вас в мой дом и поселил рядом с собой, и к вам, да простит мне бог, я испытывал дружеские чувства! Как будто мужчина в здравом рассудке может питать хотя бы что-то похожее на дружбу к женщине!

Он произнес это слово с таким выражением, что Фьора ощутила, как нарастающий в ней гнев высушил слезы.

— Сир! Чрево, носившее короля, разве оно не принадлежало женщине?

В его взгляде она прочитала негодование.

— Королева, моя мать, была святой и благородной женщиной, и ей не довелось знать того счастья, к которому вы все стремитесь по одной простой причине: она была некрасивой. Зато моя бабка, Изабо Баварская, была тем, что вы на своем итальянском языке называете «путана», но ей мало было этого, и она в итоге продала Францию англичанам. Но я никогда не мог терпеть женщин в своем окружении и, вероятно, сошел с ума, когда приблизил вас к себе! Поэтому я отнял у вас Рабодьер….

— А мой сын, что с моим сыном? — снова спросила Фьора.

— Его воспитают как положено и согласно его рождению.

Я поручу это Великому Бастарду Антуану, который сделает из него человека.

— Я глубоко уважаю монсеньера Антуана, но не признаю за ним права, пока жива, заниматься моим ребенком!

— Пока вы живы? А вы уверены, что это надолго?

— Король намерен приговорить меня… к смерти?

— Вы замышляли то же сделать со мной! — резко бросил Людовик.

— Никогда! Клянусь спасением моей души, я никогда не желала вашей смерти! Для этого мне надо было потерять рассудок!

— Или быть очень ловкой. Вы не урожденная флорентийка, мадам, но вы ею стали, и кажется, что в деле интриги для вас нет никаких секретов! Не будете же вы отрицать, что прошлым летом написали письмо, которое передали папскому легату в Авиньоне?

— Кардиналу делла Ровере? Конечно, сир, и я не собираюсь это отрицать.

— К кому было написано это письмо?

— К любимой подруге, которая помогла мне выйти живой из Рима, добраться до Флоренции и некоторым образом спасти жизнь монсеньору Лоренцо: сеньоре Катарине Сфорца, графине Риарио…

— Что такого срочного хотели вы ей сообщить?

— Передать мои запоздалые слова благодарности. Впрочем, я написала это письмо по настоятельной просьбе кардинала.

— Как все естественно! — произнес король, пожав плечами. — А почему делла Ровере попросил вас об этом?

— Все довольно просто. Он очень любит свою кузину, и ему показалось, что на нее обрушились большие неприятности из-за той помощи, которую она мне оказала. И кардинал захотел, чтобы я заверила донну Катарину в своей признательности и пообещала поговорить с королем о том, чтобы он вмешался и прекратил войну между Римом и Флоренцией.

— Поговорить очень просто: убив «старого черта»— а именно так написано в вашем письме, — что это лишит Флоренцию ценной помощи пушками и золотом…

— Я никогда не писала ничего подобного! — воскликнула Фьора. — И с какой стати мне это нужно?

— В надежде, что папа даст вам больше того, что вы потеряли со смертью Бельтрами! Смотрите!

И король вынул из широкого рукава лист бумаги, который, видимо, много путешествовал, потому что его сгибы обтерлись и почернели, а зеленая печать совсем раскрошилась. Он протянул бумагу Фьоре.

— Ведь это ваше письмо? Это же ваш почерк? И печать тоже ваша: зеленый воск с тремя незабудками, которые вы сами выбрали, как вашу личную эмблему?

Письмо и вправду как две капли воды было похоже на то, которое она отдала Джулиано делла Ровере. Это был ее собственный почерк, ее маленькая зеленая печать, но текст был совершенно другой, и Фьора побледнела, когда начала читать, потому что она держала в руках свой смертный приговор. Она читала и перечитывала это письмо, чтобы убедиться, что глаза не обманывают ее и что она не сходит с ума:

«… и я заверяю его святейшество и ваше преосвященство в моей глубокой преданности, на которую вы всегда можете рассчитывать. Через несколько месяцев, потому что мне надо связаться с рядом мятежников на нашей бургундской территории, занятой врагом, я сделаю так, что старый черт, который и так давно заслуживает адского огня, перестанет вредить великому делу святейшего отца. Франция, которой будет править ребенок, перестанет наконец-то надоедать принцам, жалкой копией которых является ее теперешний король».