Елена Арсеньева - Первая и последняя (Царица Анастасия Романовна Захарьина)

Анастасия зло стиснула пальцы. Зря все было задумано ею! Царь послушался ее совета, притворился больным, чтобы испытать, кто ему друг, кто недруг… Неужели зря?!

— Великий государь! — послышался пронзительный женский голос, и в опочивальню ворвалась Ефросинья Старицкая. — Великий государь, твои верные слуги, мы, с сыном моим, князем Владимиром, готовы дать…

Курбский то ли откашлялся, то ли подавил непрошеный смешок. Этот звук несколько отрезвил княгиню, похоже, забывшую, что государева присяга — сугубо мужское дело, в которое даже матерая вдова и тетка царева не должна ни в коем случае вмешиваться.

— Сын мой, князь Старицкий… — поправилась княгиня Ефросинья и торопливо пихнула вперед ленивого отпрыска. — Иди, целуй крестик, Володенька, а потом ручку государеву… перед кончиною живота его…

Анастасия стремительно скользнула взглядом по лицам. Кто, кто еще, кроме нее самой, заметил тонкое лукавство, которым княгиня Старицкая окрасила свои последние слова? Кто уже смекнул, что болезнь царя — чистое притворство? Как могли угадать? Неужели лекарь… да, неужели лекарь проболтался Курбскому?!

— Перед кончиною живота моего? — дерзко хохотнул Иван Васильевич. — А хрен вам, бояре! Вот возьму — и ка-ак не помру!..

Анастасия перехватила насмешливый взгляд Курбского и устало опустила веки.

— Беру на себя обет, — продолжал Иван Васильевич. — Коли пошлет Бог дольшей жизни, отправлюсь паломником в монастырь Кирилла Белозерского, на поклонение мощам, с женой и сыном! Все слышали? А теперь идите. Идите все. Устал я. Иван Михайлович, — повернулся он к дьяку Висковатому, — ты в приемной держи крест за меня. Авось кто еще присягнуть надумает…

Голос царя дрожал то ли от слабости, то ли от сдерживаемого смеха.

На другой день с красного крыльца Большой палаты было объявлено, что царь, Божией милостью и молитвами, пошел на поправку.

— Нельзя, нельзя его пускать по монастырям! — воскликнул Адашев.

— Ну не стану же я его за руки, за ноги держать! — с оттенком раздражения отозвался Сильвестр. — Сами небось могли убедиться, что он ныне отнюдь не тот Ивашечка, что шесть лет назад. Лгать начал. Нам лгать!

Сильвестра до сих пор ранили напоминания о том роковом дне, когда Иван подверг верность своих советников такому изощренному испытанию. Удивительно, что никто из них не заподозрил опасности, не увидел ловушки. Отвыкли видеть в царе самостоятельное лицо, слишком крепко уверовали, что вполне властны над его душой и помыслами. И если бы не предупредил Курбского преданный ему, подкупленный им доктор Линзей, что болезнь государева лишь комедия, дело для трех советников царя могло бы кончиться очень плохо. Они ведь уже были готовы присягнуть князю Старицкому… то есть подписали бы себе смертный приговор.

Оказывается, они были обмануты. И кем?! Бабой!

То, что его, хитроумного женоненавистника, обвела вокруг пальца именно женщина, особенно бесило Сильвестра. Он скорее готов был простить лукавство своего воспитанника, чем поистине воинскую хитрость, замышленную Анастасией. Он всегда чувствовал к ней неприязнь — прежде всего потому, что слишком уж крепко был привязан к жене царь. Сильвестр делал все, что мог, чтобы держать Ивана в отдалении от его царицы, строго ограничивал время их близости, наставлял, что не годится жене так часто вмешиваться в дела своего господина, ее дело — сидеть в тиши, подобно сверчку запечному… Однако он, со всеми своими премудростями и канонами, оказался бессилен пред стихийной силой женственности, исходящей от Анастасии. От этой искусительницы!

Нет, нельзя, нельзя допустить, чтобы Иван скользким угрем вывернулся из рук советников своих. Нельзя допустить, чтобы в том паломничестве в Кирилло-Белозерский монастырь, куда он так рвется, царь обдумал случившееся как следует, чтобы по-прежнему оставался под влиянием своей лукавой жены. Понятно, на каких струнах его души играет Анастасия! Царь-де рожден поступать так, как ему хочется, а не как другие присоветуют, ныне же он делает все именно по воле других. Вот в чем главная опасность путешествия — в близости Анастасии.

— Иезавель [9]проклятущая! — угрюмо пробормотал Сильвестр. — Не нами сказано — многая помощь бесу в женских клюках! Руку бы дал себе отсечь, только бы Ивашку от нее прочь отвести!

— Руку отсечь? — усмехнулся князь Андрей Курбский. — Не понадобится, отче! Скоро он от нее сам отвернется!

— Сам отвернется? — Сильвестр оживился, его черные глаза заблестели. — Это почему?

— Скоро увидите, — загадочно ответил Курбский.

Государь не послушался своих советников и отправился-таки с женой в паломничество. Первым делом он хотел посетить Никольский монастырь на реке Песноше. Здесь уже больше десяти лет проживал Вассиан Топорков, бывший епископ Коломенский. Некогда был он доверенным лицом великого князя Василия Ивановича, отца царя Ивана, и поддерживал каждый его шаг.

Иван Васильевич очень нуждался в совете старца. Чем дальше, тем больше грызли его мысли о странной участи, которую навязала ему судьба. Конечно, он сам был виновен в том, что любимые друзья-советники приобрели в жизни страны и в его собственной жизни столь большое влияние. Иван Васильевич внезапно осознал, что исправить в прошлом уже ничего нельзя: отныне и вовеки его имя будет тесно сплетено с именами Алексея Адашева, священника Сильвестра и князя Андрея Курбского. Эти трое, бывшие не более чем советниками царскими, оплели могучий ствол государственного древа, подобно вьющимся растениям-паразитам, присосались к царю, тянут из него жизненные соки, самовластно питаясь и величаясь. Они отягощали на службе государевой не мошну свою — непомерно раздувалось их честолюбие и тщеславие!

Жена, Анастасия, убеждена, что не все так чисто в деле с присягой этой «святой троицы» царевичу. Мягко, опасаясь раздражить государя, пеняла она ему, что ни один из отступников и колеблющихся не понес примерного наказания. Но где ей было понять то, чего толком не понимал и сам Иван! Лежа на «смертном одре» и наблюдая, как один за другим отступаются самые, казалось бы, верные и преданные, он чувствовал не злобу, а бессилие и страх. Тайный, глубоко запрятанный в душу страх. Ну-ка озлись он на всех тех людей, что восшаталися. как пьяные, в трудную для царя минуту, ну-ка разгони их… и с кем он останется? Не выйдет ли так, как в старинной притче о человеке, который облачился в царские одеяния и провозгласил себя царем, а когда умные люди сорвали с него одежды, он оказался наг и глуп, ибо все его достоинство было лишь в нарядах и облачениях?

Эти мысли до такой степени измучили Ивана Васильевича, что он почти с тоской вспоминал прежнюю жизнь — до «болезни», и сам себе казался тогда доверчивым, счастливым ребенком. Теперь же он порою был несчастен. По старой привычке искать виноватых где угодно, только не в зеркале, он втихомолку затаил злобу даже на Анастасию.