Елена Арсеньева - Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария)

Возможно. Это было вполне в ее духе. Некоторые настаивают, что она заменила еврейскую девушку. Возможно и это, хотя точных свидетельств нет. Да и какая разница, кого она спасала — еврейку или француженку, русскую или даже немку?

Впрочем, существует рассказ одной из узниц, по которому мать Марию, совершенно обессиленную, надсмотрщик сам включил в группу обреченных.

Что это меняет? Только подтверждает, что свой мученический венец она не снимала ни на миг, до самого исхода в пещь огненную.

Через два дня под эгидой Красного Креста началось освобождение заключенных Равенсбрюка…

Больше всего Елизавета боялась, что ее ребенок (она была снова беременна) родится на борту парохода, когда беглецы будут выбираться из России. Но он родился еще на этом берегу. Потом они нашли временное пристанище в Константинополе: Елизавета, Даниил Скобцов, Софья Борисовна Пиленко, девочки Гаяна и Надя и только что родившийся Юра. Дальше путь лежал во Францию.

Увы, никаких средств к существованию у семьи не было. Елизавета, которая и лак была близорука, окончательно испортила глаза, пытаясь заработать шитьем кукол. Правда, Даниилу повезло — он не встал к станку на заводах «Рено», как многие из русских эмигрантов, а выдержат экзамен и стал шофером такси. Это был более легкий, более «интеллигентный» заработок. Впрочем, не так уж он был велик: от сорока до пятидесяти франков в день.

Однако все заботы — и финансовые, и другие — стали казаться несущественными, когда заболела Надя. Заболела, а потом умерла от менингита.

Елизавета обвиняла в этом только себя. Она понимала, что никогда не любила дочь так, как того, другого, выдуманного человека, которому она оказалась не нужна. Стремление принести себя в жертву одному, пусть гениальному, пусть любимому человеку, может быть, стоило жизни ее ребенку…

Но в глубине ее души к чувству вины за смерть дочери примешивалась еще и вина… перед Блоком. Перед ним-то — в чем?! Размышляя об этом, Елизавета вдруг осознала однажды: ее отметил Господь, который, как известно, дает своим избранным чадам изведать величайшее счастье и величайшее горе в жизни, прежде чем упокоит их навеки.

И все-таки она не тотчас смогла понять свое новое назначение. Вернее — предназначение. Понадобилось еще несколько лет мирской жизни, прежде чем Бог снова «уронил свой крест» перед Елизаветой Скобцовой.

С мужем она разошлась. Смерть дочери уничтожила то, что привязывало их друг к другу. Гаяна, старшая дочь Елизаветы, выросла и стала убежденной коммунисткой. Она грезила возвращением в Россию, и друг семьи, писатель Алексей Толстой, сам недавно туда вернувшийся, помог ей.

Спустя два года Гаяна умерла от тифа в Москве. На сей раз мать даже не могла быть на похоронах. Ей оставалось молиться, писать стихи и мучительно решать: как жить дальше?

Постепенно Елизавета осознала, что утешение находит только в одном: утешая тех, кому на свете еще тяжелей, чем ей самой. Ей как-то удавалось находить для них слова, которые доходили до самого сердца. Удавалось передать свою неизбывную веру и надежду на то, что каждому человеку когда-нибудь откроется некий берег очарованный, очарованная даль… Как кстати вспоминались те давние слова! Повторяя их, она простила себя за то, что слишком сильно любила. Видимо, и это тоже была ноша, наложенная на нее Господом. Благая ноша…

Теперь она сама искала несчастных. Их было много среди русских эмигрантов. Правда, некоторым было мало слов.

Как-то она приехала в Пиренейские шахты, чтобы навестить русских шахтеров. Никаких слов они и слушать не хотели.

— Вы бы лучше нам пол вымыли да всю грязь вывезли, чем доклады нам читать, — злобно сказал один шахтер.

И Елизавета немедленно принялась за дело. Работала она усердно, но нечаянно окатила водой платье. Рабочие молча смотрели на нее. Потом тот человек, который только что говорил с ней так злобно, вдруг снял свою кожаную куртку и дал ей:

— Наденьте… Ведь вы вся вымокли.

Потом ее накормили обедом… и выслушали все, что она хотела сказать. Потом один из шахтеров признался, что совсем уж решился было покончить с собой, но теперь…

Это был первый урок для Елизаветы: сначала дела, и только потом слова. И все же она была недовольна собой.

«То, что я даю им, так ничтожно! — размышляла Елизавета. — Поговорила. Уехала да забыла. Но я не поняла, почему не получается полных результатов. Каждый из остальных требует всей вашей жизни, ни больше ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно!»

Не могла она в эти мгновения не вспоминать, как предлагала Блоку свою жизнь. Он не принял. А чем, собственно, «пьяницы или калеки» хуже перед лицом Творца? Разве они не достойны ее полной жертвы? И точно так же ей, лишившейся детей, стало казаться, что все оставшиеся в живых — ее дети. Большие и маленькие, взрослые и младенцы… Отдать себя им можно было, только отрешившись от всего земного, в молитвенном служении не столько Богу, сколько людям.

В марте 1932 года в храме Сергиевского подворья при парижском Православном Богословском институте Елизавета Юрьевна Скобцова, по первому мужу Кузьмина-Караваева, урожденная Пиленко, отложила мирское одеяние, облеклась в простую белую рубаху, спустилась по темной лестнице с хоров Сергиевского храма и простерлась на полу крестообразно.

С этого завтра начался путь матери Марии на улицу Лурмель, а потом и в пещь огненную.

Спустя несколько лет после того, как пепел матери Марии был развеян над землей, а дух отлетел в небеса, один из ее друзей, Григорий Раевский, увидел во сне, как она идет полем, среди колосьев, обычной своей походкой, не торопясь. Он бросился ей навстречу:

— Мать Мария, а мне сказали, что вы умерли!

Она взглянула поверх очков, с улыбкой и чуть лукаво:

— Ну, знаете, мало ли что рассказывают! Вот видите: я жива.

Новеллу о судьбе этой пары — «Возвращение в никуда» — можно прочесть в этой книге.