Елена Арсеньева - Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария)

Монашеское одеяние матери Марии дало ей возможность проникнуть на велодром. Она принесла туда еду — сколько смогла донести в мешке — и провела там три дня, утешая взрослых и детей. С помощью мусорщиков она спасла четверых детей: они были вынесены с велодрома в мусорных ведрах.

После этого дня стало ясно: нужны убежища для евреев, нужно искать возможности для бегства. Теперь в Лурмельской общине все было переполнено. Народ менялся, менялся… Мелькнуло одно лицо, одна женщина… Отчего-то она показалась странной Софье Борисовне Пиленко, которая жила вместе с дочерью, некогда звавшейся Елизаветой, а ныне носившей имя мать Мария.

— Присмотритесь к ней, — сказала Софья Борисовна. — Присмотритесь к ней! Это шпионка!

— Нехорошо подозревать кого-то, не зная! — был ответ.

Женщина почти тотчас исчезла. И о ней забыли в суматохе дней, наполненных заботами о несчастных.

Нужно было накормить людей, достать для них поддельные документы, помочь бежать в южную, еще не оккупированную зону, укрыться в глухих районах страны. Нужно было как-то устроить детей, родители которых были схвачены на улицах или во время облав.

Причем скрывались на рю Лурмель не только евреи: были участники Сопротивления, которые нуждались в убежище. Некоторое время поваром в общине был один из советских военнопленных, бежавший из лагеря. Его потом удалось переправить в маки — к партизанам.

Именно в то время мать Мария часто бывала в Дурдане у Александра Угримова, который взял на себя доставку хлеба и муки в убежище на улице Лурмель и еще в одно, в Нуази.

Эта работа продолжалась до февраля 1943 года.

Мать Мария снова была в Дурдане, Федор Пьянов — в Нуази. Лурмельская столовая заполнялась народом. Юрий Скобцов смотрел за раздачей еды, как вдруг в столовую ворвались гестаповцы.

Софья Борисовна так вспоминала потом о всем происшедшем:

«Утром ко мне в комнату пришел мой внук Юра Скобцов, относившийся ко всем старикам с особенной внимательностью, а ко мне и с сильной любовью. Затопил мне печь, пошел вниз за углем — и пропал. Я пошла посмотреть, отчего он не идет, и первый встречный сказал мне, что приехали немцы, арестовали Юру и держат его в канцелярии. Я побежала туда. Юра сидел в двух шагах от меня, но раздался окрик: „Куда вы? Не смейте входить! Кто вы такая?“ Я сказала, что я мать хозяйки столовой и хочу быть с моим внуком. Гестаповец Гофман (он хорошо говорил по-русски, потому что был выходцем из Прибалтики) закричал: „Вон! Где ваш поп? Давайте его сюда“. Потом, когда пришел отец Димитрий Клепинин, Гофман объявил, что они сейчас увезут Юру заложником и выпустят его, когда явятся мать Мария и Ф.Т. Пьянов. Я сейчас же послала за матерью Марией. Она и Пьянов, узнав, что Юру отпустят, когда они явятся, сейчас же приехали. Когда Юру увозили, мне позволили подойти к нему. Обняла я его и благословила. Он был общий любимец, , удивительной доброты, готовый всякому помочь, сдержанный и кроткий. Если бы Юра не задержался, а поехал бы с матерью в деревню, может быть, они избежали бы ареста. На другой день увезли отца Димитрия, замечательного священника и человека, допрашивали его без конца и посадили вместе с Юрой в лагерь.

Когда мать Мария вернулась, приехал Гофман, как всегда, с немецким офицером. Долго допрашивал мать Марию, потом позван меня, а ей приказал собираться (сначала ее обыскивал), потом начал кричать на меня: «Вы дурно воспитали вашу дочь, она только жидам помогает!» Я ответила, что это неправда, для нее «нет эллина и иудея», а есть человек, что она и туберкулезным, и сумасшедшим, и всяким несчастным помогала. Если бы вы попали в какую беду, она и вам помогла бы. Мать Мария улыбнулась и сказала: «Пожалуй, помогла бы».

Пришло время моему расставанию и с нею. Всю жизнь, почти неразлучно, дружно прожили мы вместе. Прощаясь, она, как всегда в самые тяжелые минуты моей жизни (когда сообщала о смерти моего сына, а потом внучки), сказала: «Крепись, мать!» Обнялись мы, я ее благословила, и ее увезли навсегда. На другой день приехал Гофман и сказал: «Вы больше никогда не увидите вашу дочь».

А еще Гофман сказал:

— У вас за столом сидел мой агент…

Софья Борисовна не ошиблась: та женщина, показавшаяся ей странной, была шпионкой гестапо. И не она одна. Лурмельская община давно была под подозрением…

Теперь им оставались только письма.

Она:

«10.VII. 1916. Дженет note 3.

Сегодня прочла о мобилизации и решила, что Вам придется идти.

Когда я думаю о Вас, всегда чувствую, что придет время, когда мне надо будет очень точно сказать, чего я хочу. Если я люблю Ваши стихи, если я люблю Вас, если мне хочется Вас часто видеть — то ведь это все не главное, не то, что заставляет меня верить в

нашу связанность. Есть другое, что почти не поддается определению.

Милый Александр Александрович, вся моя нежность к Вам, все то большое и торжественное чувство — все указание на какое-то родство, единство источника. И теперь, когда Вам придется идти на войну, я как-то торжествую за Вас и думаю все время очень напряженно и очень любовно; и хочу, чтобы Вы знали об этом: может быть, моя мысль о Вас будет Вам там нужна — именно в будни войны.

Я бы хотела знать, где Вы будете, потому что легче и напряженнее думается, если знать, куда мысль свою направлять. Напишите мне сюда.

Мне кажется, что Вам сейчас опять безотрадно и пусто, но этого я в Вас не боюсь и принимаю так же любовно, как все. Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас.

Господь Вас храни.

Мне бы хотелось сейчас Вас поцеловать очень спокойно и нежно».

Он:

«Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-городского союза. На войне оказалось только скучно. Какой ад напряженья. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств…

Александр Блок».

Она:

«20.VII. 1916. Дженет.

Мой дорогой, любимый мой, после Вашего письма я не знаю, живу ли я отдельной жизнью или все, что «я», — это в Вас уходит. Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли — все преображено воедино, и все к Вам направлено.

Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли, всю свою жизнь в Вас перелить легко. Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы — это то, что исчерпывает меня. Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее.

Поймите, что я давно жду Вас, что я всегда готова, всегда, всегда и минуты нет такой, чтобы я о Вас не думала».

«4.V.1917.

Дорогой Александр Александрович, я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь — всякий, всякий, — я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели. Зачем — не знаю. Может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть…»