Дина Данович - Страсти по Анне

Он уговорил меня лечь в постель, стоял, отвернувшись, когда я переодевалась в тонкую кружевную сорочку. Через десять минут мы уже сидели на моей кровати и ели воздушный и удивительно вкусный торт.

Александр Михайлович с шумом откупорил шампанское, наполнил до верха бокалы богемского стекла.

— Я хочу выпить за вашего ненормального брата, Анна. Вы и представить не сможете, сколько он пытался меня вывести из себя. Он говорил, что не изобрели еще такой казни, которую он выдумает для меня, если только узнает, что вы пролили хотя бы одну слезу из-за меня! За его любовь к вам!

— За его здоровье, — тихо сказала я, чокаясь с мужем.

Ночью я проснулась как от толчка. «Боже мой, Господи, прости, прости, — шептала я беззвучно, — я знаю, я все знаю… И гадать не надо, почему состоялась распроклятая дуэль! Ревность!.. Ревность — и только! И почему я посмела поцеловать собственного брата!.. Не иначе как ядом прелюбодеяния пропитаны мои губы… Он, мой родной, мой милый, мой единственный!.. Господи, как же он должен меня любить, чтобы рискнуть ради меня жизнью — не в шутку, а по-настоящему! Господи!.. Моя вина!.. Мой грех!.. Как мне искупить его?.. Скажи, как?!»

— Таня, — позвала я. — Таня!!!

Она появилась в дверях комнаты с распущенными волосами, словно нимфа.

— Что случилось?

— Таня, мне страшно. Мне кажется, что ему очень плохо.

— Господи, да что вы говорите, Анна Николаевна! Успокойтесь, душенька!

Я встала с постели.

— Таня, научи меня молиться.

— Так вы же молитесь. В церковь каждое воскресенье ходите…

— Я неправильно молюсь. Научи меня… Как ты молишься?

— Я? По-деревенски, как любая баба.

Таня чувствовала себя растерянной. Я встала под иконы на колени.

— Не простудитесь, Анна Николаевна, — пролепетала Таня.

— Иди сюда, — позвала ее я, — научи меня. Она подошла, но на колени не встала.

— Может, я помолюсь? А вы отдыхали бы.

— Мой брат!.. Мой единственный брат!

— Не плачьте, Анна Николаевна, не плачьте, милая!

Она стояла, прямая, передо мной. С длинными волосами, словно раскаявшаяся Магдалина. Святая!.. Мне вдруг показалась, что именно Таня наша заступница перед Богом, ходатайствующая за наше спасение.

— Таня, Таня, прости нас. Молись за нас. Не оставь нас. Я тебя прошу!

— Господи, да что же происходит! — всплеснула руками Таня, поднимая меня с колен. — Легли бы вы лучше.

Я опять очутилась в кровати.

— Таня, как ты молишься? Каким образом Бог слышит тебя?

— Он всех слышит. Я говорю Богу о наших всех делах, я рассказываю, как прошел день. Я благодарю Его за то, что день прошел и мы может уйти на ночной покой. Я говорю, что надеюсь проснуться завтра здоровой и в добром расположении духа и вас увидеть тоже здоровой и доброй, и мужа вашего, и брата.

— Ты еще что-нибудь у Бога просишь?

— Нет. Зачем? На все Его Святая воля!

— Я же — прошу! Прошу и прошу! Господь уже устал меня слушать.

— Не говорите так, Анна Николаевна.

— Таня, Николка будет здоров?

— Да…

— Помолись за него, Таня. Ему это надо. Помолись, моя добрая, хорошая девочка, за него. Я тебя прошу.

Утром у Тани были черные круги под глазами. Всю ночь она не спала, разговаривая с Богом. Я верила ей. Я знала, что у Тани хватит и сил, и терпения вымолить моего брата.

Невозможно передать, какие чувства в эти дни испытывала я сама. Неожиданно я пришла к выводу, что ранение Николки, может быть, есть расплата за несовершенный грех между нами. С февраля я ни разу не нашла времени подумать о том, что едва не соблазнила собственного брата, начало весны рассеяло всяческие воспоминания о далеком вечере моих именин. Но сейчас мне стало страшно. Для чего я начала непонятную и глупую игру с Николкой, заведомо зная, что запретный плод слишком сладок, чтобы его попробовать?.. Но, как и праматерь Ева, я, будучи женщиной, первой приняла его и уже потом протянула брату.

И все-таки я не понимала, что подвигло Николку на дуэль с Александром Михайловичем, и поэтому тревожилась еще больше. Была ли только ревность причиной? Или Николка решился посоперничать с моим супругом за право обладания мною? Я не рискнула спросить у Николки напрямую, а он сам ничего мне не говорил.

Мы с Александром Михайловичем часто ездили к Николке в лазарет, стали больше бывать вместе. Казалось бы — вот человек, едва не убивший моего брата… Но с другой стороны, именно Александр Михайлович приложил все усилия для того, чтобы Николка остался в училище. Возможно, чувства благодарности и вины, переживания за Николкино здоровье сделали меня сентиментальной.

Меня удивляла манера рассуждать моего мужа, я находила его образ мыслей оригинальным. С ним бывало интересно. Пока он не объявлял, что его ждут дела. И это выводило меня из себя. Особенно сейчас, когда мы становились ближе друг другу. Я хотела бы лучше узнать человека, который был моим мужем. Но… не имела возможности: у Александра Михайловича постоянно не хватало времени для меня. Или мне мешало что-то другое?

Выздоровление Николки стало для меня праздником. Я впервые ощутила то, что может ощущать женщина, у которой пошел на поправку болевший ребенок. Я пела, целовала его фотографию на своем столе. Ему необходимо было вернуться в казарму, и я не видела его. Но Николка каким-то чудом передал мне записку. На клочке бумаги было торопливо нацарапано плохим пером: «Будем проходить маршем мимо твоего любимого храма завтра в двенадцать пополудни. Николай».

Я видела его в строю, похудевшего и бледного. Несколько мгновений — и мой бог, мой дорогой Ни-колка скрылся за спинами своих однокашников.

Весна пахнет теплой мостовой, солнечными закатами. Весна переполнена звуками: криками извозчиков, грохотом экипажей по дорогам, людским говором, лаем собак. Весна отражается на куполах храмов, золотит крыши домов, переполняет сердце ожиданием.

Весна, как кошка, трется спиною о толстые стены старых зданий, останавливается и смотрит вам в глаза с самых солнечных и сухих мест. Весна перепрыгивает через лужи и грязь. Весна шепчет истории с греховным началом и падением в конце. Хочется надеть легкие светлые одежды и раскрыть свою душу.

В мае к нам снова приехал Егорушка, но не надолго: нервы Александра Михайловича не выдержали, когда он увидел своего кузена у моих ног с розами в руках. Егорушку он выкинул, не церемонясь, вон. Розы выкинуть я не дала. Александр Михайлович что-то долго говорил, потом буквально потащил меня самым грубейшим и бестактным образом в мою же спальню и указал на иконы. Но так нелепо, что против воли я рассмеялась. Он замолчал и вышел. Я же, еще прижимая розы к груди, подошла к иконам и взглянула на суровые лики. В чем моя вина? Нет вины! Нет! Нет! И нет! Я пожала плечами. Я не виновата, что Егорушка в любовном пылу упал передо мной на колени, когда Александр Михайлович выходил из кабинета!