Барбара Картленд - Змея Сатаны

– Я буду счастлива отужинать с вами, милорд, – ответила она, не успев подумать над ответом.

– Я мог бы сказать то же самое, – ответил граф. – И надеюсь, ваш муж не будет на меня в претензии, что не включен в число приглашенных?

Цирцея снова улыбнулась:

– В таких случаях я всегда говорю Джорджу, – сказала она с мягкой улыбкой, – что ужинаю с друзьями и слушаю концерт. Если и существует что-то, чего он действительно не переносит, так это музыка.

Граф постарался засмеяться.

– Ну что ж, в таком случае мы честно скажем ему, что это будет музыка. Я обещаю вам музыку, – такую, которую мы можем слышать, но не видеть.

– Это будет великолепно. И, наверное, очень... романтично?

Перед последним словом она сделала небольшую паузу, и поэтому оно прозвучало вопросительно.

Граф улыбнулся и встал:

– Итак, я ожидаю вас завтра вечером, миледи, в половине восьмого. Я ужинаю в то же время, что и его королевское высочество.

Это было модное время. Такой ужин начинался гораздо позже, чем у обычных людей, которые садились за стол на час или, по крайней мере, на полчаса раньше.

Цирцея протянула руку, на этот раз ту, на которой красовался огромный изумруд.

Посмотрев на камень, граф подумал, что в его глубинах таится то же самое зло, что и в глазах его хозяйки.

– Вы восхищены моим кольцом? – спросила Цирцея.

– И рукой, которая его носит, – машинально ответил граф.

Он знал, что правила игры обязывают его поцеловать руку, но не мог заставить себя это сделать. Даже прикосновение к Цирцее Лангстоун представлялось для него чем-то отталкивающим; для него это было еще труднее, чем прикоснуться к кобре, которую она ему напоминала.

Он ограничился куртуазным поклоном и покинул ее со словами, подчеркнуто полными скрытого смысла.

– До завтрашнего вечера.

Не оборачиваясь, он вышел из комнаты и со своим обычным достоинством медленно спустился по лестнице.

Оказавшись в холле, он понял, что все время преодолевал в себе инстинктивное желание убежать без оглядки, бежать не останавливаясь.

Садясь в поджидавший его экипаж, он сказал себе, что никогда раньше не подозревал, что все сатанинские силы могут быть сконцентрированы в теле одной-единственной женщины.

Офелия вернулась домой с чувством, что теперь все будет хорошо, потому что она может довериться графу.

В тот день ее ждало множество дел; к счастью, их можно было переделать, не выходя из дома, потому что она чувствовала такую слабость, что действительно не решилась бы выйти из-за боязни упасть.

Она знала, что это от недоедания, да еще спина горела огнем от побоев мачехи.

К пяти часам она была уже в таком изнеможении, что еле добралась до своей спальни, понимая, что больше ничего не в состоянии делать.

На столе в комнате Офелия увидела три ломтика хлеба и кувшин воды.

Для Пирата ничего не было; мачеха своим изощренным умом хорошо понимала, что она, конечно же, отдаст собаке большую часть своей пищи. Это был очень утонченный способ наказания – заставлять страдать также и Пирата.

Пес бросил жадный взгляд на хлеб, и тогда она накрошила его, часть намочила в воде и положила в тарелку на полу.

Собака проглотила все в несколько секунд и посмотрела на нее с ожиданием.

– Больше ничего нет, – сказала она. – Может быть, позже у нас появится что-нибудь еще.

Хотя знала, что на самом деле надежды на это нет.

Она подозревала, что мачеха продолжит свои истязания, даже несмотря на визит графа, просто потому, что ненавидела ее.

К несчастью, последние три дня отец находился в Эпсоне, куда поехал осмотреть своих лошадей перед скачками и повидаться с друзьями.

Накануне его отъезда Офелия совсем уже решилась сказать о том, как с ней обращается мачеха. В конце концов, если бы он видел пересекающиеся кровоточащие следы от ударов тонкого хлыста Цирцеи на ее спине, то перед такими неопровержимыми уликами было бы невозможно продолжать притворяться и верить наветам жены.

Однако все чувства Офелии восставали против того, чтобы втягивать отца в войну, разгоревшуюся между нею и мачехой. Она знала, как он ненавидит сцены и скандалы и, кроме того, чувствовала, что если он действительно поймет, что за женщина заняла место его жены, то каким-то образом это заденет и память той, которую он любил много лет.

Все эти соображения сложным образом переплетались в голове Офелии; в результате она не могла говорить об унижении, причиненном ей мачехой, и призналась графу, только уступая его настояниям.

Но теперь она испытывала такую слабость, что, откусив черствый кусочек от оставшегося ломтика, не смогла его проглотить. Повинуясь порыву, она покрошила и этот хлеб и отдала Пирату.

Затем она подошла к кровати, легла и закрыла глаза. Скорее, она была в забытьи, чем дремала, когда раздался легкий стук в дверь и вошла Эмили. Осторожно закрыв за собой дверь, она подбежала к кровати.

– Я принесла вам кое-что поесть, мисс Офелия, – сказала она. – Это немного – сыр и кусочек цыпленка. Я стащила со стола, когда повар не видел.

Офелия была слишком слаба, чтобы пошевелиться, но, осознав, как трудно, наверное, было Эмили помочь ей, она заставила себя сесть.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала она. – А как... Пират?

– У меня для него тоже кое-что есть, – гордо сказала Эмили, порывшись в кармане передника и достав оттуда кусок газеты.

Она положила его на пол, и Офелия увидела кучу объедков, собранных, вероятно, с тарелок прислуги после ленча. Собственно, они предназначались для мусорного ящика, однако Пират не привередничал. Он вылизал все до последней крошки и первый раз за много дней начал помахивать хвостом.

– Благодарю вас, Эмили, – сказала Офелия.

– А теперь, съешьте то, что я вам принесла, мисс Офелия. Вы ведь едва живы, вот что я вам скажу.

– Да, я тоже это чувствую, – ответила Офелия.

Чтобы доставить ей удовольствие, она съела маленький кусочек цыпленка и немного сыра, что потребовало от нее немалых усилий; она сумела проглотить все только потому, что Эмили налила ей немного воды.

Первые два дня, когда она сидела на хлебе и воде, она чувствовала ужасный голод и болезненную пустоту внутри. Но потом она ощущала только слабость. Ей было очень трудно глотать хлеб, который слуги приносили ей по утрам и вечерам.

Все это было крайне унизительно, однако Офелию ничего уже не заботило. Больше всего ее тревожил Пират и то, что мачеха нарочно била его, чтобы причинить ей страдания.

– Я больше... не могу есть... – сказала она Эмили.

Оставалось совсем немного сыра, чуть больше кусочка, который обычно кладут в мышеловку.

Эмили взяла его, как если бы это была драгоценность, и огляделась, ища, куда его можно спрятать.