Джин Соул - Сапфир и золото

Король, в летах мужчина, но ещё не старик, и королева, в дочери ему годится, но точно не дочерью, а супругой приходится, сидели на двойном троне. Короны, скипетры — всё, как полагается, одежды золотые с алмазами да изумрудами, сияние вокруг — что в драконьей сокровищнице! Менестреля приняли милостиво, речи слушали с нескрываемым интересом, песни — с удовольствием. Юноша даже подумал, что преувеличивают люди, говоря о жестокосердии короля: тот пообещал хорошую награду за песни, коли менестрель вздумает остаться ему служить, и ничуть не рассердился, когда менестрель ответил, что планирует пробыть в замке только пару дней, а потом в обратный путь пуститься.

— Хожу я по свету, песни собираю, — завёл менестрель разговор, за которым и пришёл в Нордь, — немало и ваших, северных, наслушался. Но больше всего мне услышать хочется историю о безымянном драконе. Слыхал я, что в Норди её знают.

Наступила тишина, а вернее, провисло молчание — зловещее молчание! Придворные разом бросили шептаться, потупились, не смея взглянуть на короля. А король побагровел лицом, вскочил с трона, так пережимая скипетр в кулаке, что тот хрустнул даже. Королева как полотно побледнела. Менестрель сам похолодел и побледнел: кажется, не думал, не гадал, а оно самое, «лишнее», и сболтнул, — и уже распрощался с головой… Король справился с гневом, перекинул скипетр в другую руку и осведомился (но голос у него стал ледяной, морозный, под стать лютующей зиме):

— Верно ли, что ты, бард, впервые в Норди?

Менестрель ответил согласием.

— Ну так на первый раз прощаю. А коли второй раз о том спросишь — так торчать твоей голове на колу! — сурово сказал король. — Запретная это тема, никто не смеет о том говорить. А кто смел — прахом истлел.

На том аудиенция и кончилась, менестреля из тронного зала выпроводили, впрочем, сказав, что жить он в замке может сколько угодно, если пожелает, и что покинуть его может в любое время, никто тому препятствий чинить не будет. Юноша к стене привалился, выдохнул с облегчением — на волоске ведь жизнь висела! — но на сердце тяжело стало: ничего-то не узнал, зря только такой путь проделал, а спрашивать — бесполезно, никто и рта не раскроет, указу королевскому повинуясь, да и не заметишь, как головы лишишься. В обратный путь, что ли, подаваться? Вспомнил менестрель Дракона, вспомнил тоску в его глазах и ядовитую, выжигающую сердце печаль и опять вздохнул.

А тут и приметил, что кто-то зовёт его: приоткрылась в стене дверь — крохотная, в три погибели согнуться нужно, чтобы в проём пройти, повеяло оттуда сухими травами, затрепетало тенями от едва теплящейся свечи, и показалась в открывшемся проходе старушка, одетая богато, не хуже придворных, но простоволосая, толстая коса — вокруг головы обмотана, совсем как у сказительницы, что в Серой Башне живёт, но эта постарше будет лет эдак на пятьдесят! Зоркими, рысьими глазами по сторонам повела, свечку повыше подняла и опять менестреля к себе манит.

Менестрелю любопытно стало, он и подошёл, а старуха его за собой в проход втащила, дверь за ними закрылась — точно и не было. Глядит менестрель: лестница винтовая, крутая, высоко вверх уходит, не видать куда, а старуха проворно по ней взбирается и всё за собой манит. Так, она — впереди, он — следом, до самого верха и добрались, а там, как в сказке о Спящей царевне, каморка с прялкой, за которую старуха и уселась, веретено подобрала и давай нитку сучить, веретено как заколдованное вертится. Прядёт и молчит.

— Верно, тебе есть что сказать, раз меня за собой увела? — нарушил молчание менестрель.

Старуха на лавку кивнула, менестрель сел.

— Ты о безымянном драконе слыхал? — без обиняков спросила старуха; и опять подумалось менестрелю, что похожа она на сказительницу: голос чистый, временем не тронутый. — Расскажи, что слыхал, тогда и я, может, расскажу, что я слыхала.

— Так ведь король не велел говорить? — с улыбкой возразил менестрель (кто его знает, а вдруг король и подослал?).

— Тьфу на королевские веления! — сплюнула смачно старуха. — Руби головы или не руби, а правду не скроешь! Откуда ты про безымянного дракона знаешь, коли никогда прежде в Норди не бывал?

Менестрель таиться перестал и рассказал что знает о Драконе и вообще о Серой Башне. Старуха потрясла головой:

— Вот как? Выжил господин дракон-то…

— Выжить-то выжил, да с тех пор ровно и не живёт, — уныло возразил менестрель, припоминая свои печали. — Заклятье на нём какое-то, кто бы знал, как снять! Ты мне лучше расскажи, раз уж на то пошло, что с ними дальше было.

Старуха помолчала, раздумывая или вспоминая, потом заговорила негромко:

— Ну, что было, то прошло. Вернул король дочь во дворец, а та всё убивалась по дракону, слёзы лила, всё его имя повторяла, как кукла заведённая. Король запретил — не послушалась, так он осерчал, приказал принцессе язык вырвать и в горную башню бедняжечку заточить. Вон она, башня-то, где принцесса век доживала, — кивнула старуха на окошечко; менестрель глянул и увидел, что в снежной мгле виднеется высокая гора, у вершины которой темнеет зловещая башня. — А с тех пор упоминать и о ней, бедняжечке, и о драконе не велено: смертью страшной грозит! Не полагается принцессам в драконов влюбляться.

— Собственную дочь… — пробормотал менестрель, проводя ладонью по разом вспотевшему лбу. — Так и умерла в башне?

Старуха кивнула, выпустила из пальцев веретено и по коленям похлопала:

— На тридцатый год и схоронили. Не то, видно, ты услышать хотел?

— Имя… — выдавил менестрель, — как имя драконово было?

— Да кто ж его теперь знает? Без малого пять веков минуло с тех пор. Но, говорят, что имя драконово в горной башне спрятано, — шёпотом добавила старуха. — Вот только не всякий до той башни доберётся: ступени каменные обрушились, один неверный шаг — смерть неминуемая! Да и кто пойдёт, да и кому то надобно?

Юноша уставился в окно невидящими глазами. Кажется, метель началась: горы уже не видно, одни белые пятна перед глазами мельтешат. Сгрёб менестрель пальцами одежду на груди, выдохнул:

— Я пойду.

Старуха не особенно удивилась, но сказать нужным сочла:

— Пропадёшь.

— А мне и так жизни нет, — с сердцем ответил менестрель.

Вывела его старуха тайком из замка, указала тропинку к горе. Менестрель натянул капюшон поглубже на голову и поплёлся к горной башне, проваливаясь сапогами в снег. Каждый шаг давался с трудом: сугробы намело такие, что, казалось, шагни — и под землю уйдёшь навеки! И чем ближе к горе, тем едче впивался в тело морозный ветер: не спешила гора отдавать свой секрет, на полпути остановить хотела. Только до подножия менестрель два дня добирался! В одежду, в сапоги снег набился, наледью от дыхания заволокло глаза, намёрзло на ресницах, руки-ноги заледенели, как деревяшки стали, тут уже не до еды и не сна: лишь бы дойти, а остановишься, перестанешь двигаться — так замёрзнешь насмерть!