Карина Демина - Леди, которая любила готовить

— Да. Это странно?

— Нет. Отнюдь. Просто… что-то сегодня я постоянно попадаю в неловкие ситуации, — он усмехнулся.

— Не только вы.

И Ляля, которая должна бы встретить Василису в Евпатории, непременно углядела бы в этаком совпадении перст судьбы. А потом стала бы шептать, что к господину надобно приглядеться. Что господин этот неспроста появился на жизненном пути Василисы, что и возраста он самого подходящего, не молодой, но и не старый. Собой, пусть не особо красив, но и не страшен.

Солиден, если по одежонке судить.

Воспитан.

С образованием небось. И ей ли, старой деве, перебираться. Коль судьба по доброте своей кавалера сует, то хватать его надо обеими руками и держать покрепче. Василиса представила, как хватает бедолагу и, преодолевая сопротивление, волочет к ближайшей церкви, приговаривая, что судьбе оно виднее… и с трудом сдержала улыбку.

Не сдержала все-таки.

И ей улыбнулись в ответ.

А в купе прибавилось людей. Подле пухлого господина писателя, который, уставши от газет — на коленях его появилась целая стопка — придремал, появилась девица того неопределенного возраста, который у некоторых особ начинается после восемнадцати и продолжался до самой старости. Серое платье строгого кроя, украшенное лишь узкой полоской кружева по воротничку, лишь подчеркивало до крайности болезненный вид девицы. Сама она была бледна, а вот щеки полыхали тем чахоточным румянцем, который заставил Нюсю поменяться местом с матушкой.

Напротив девицы устроился молодой человек совсем иного толку. Василиса сполна оценила и костюм его, того насыщенного темно-зеленого колеру с шелковым отливом, который говорил о магической трансформации ткани. Сияли каменьями крупные, пожалуй, даже чересчур крупные запонки, блистал алым цветом рубин в булавке для галстука. Поблескивали перстни на пальцах. А в руках молодой человек держал часы величиной с кулак. Причем поворачивал он их то в одну, то в другую сторону, чтоб уж точно все присутствующие оценили.

Нюся оценила.

И часы. И костюм. И зачесанные гладко, сдобренные бриллиантином и посыпанные золотой пылью волосы. Она подтянулась, села ровненько, сложивши ручки на коленях, и даже потупилась.

Демьяну тип категорически не понравился.

Чуялось в нем что-то до крайности фальшивое. В той вот поспешности, с которой он вскочил, приветствуя даму. В разноцветье слов. С ходу комплиментами осыпал, к ручке приник и еще глядел так, снизу вверх, с восторгом.

С чего бы?

А когда Василиса ручку забрала и даже за спину спрятала, заговорил. И говорил, говорил…

— А еще у меня имение имеется, — голос его оказался приятен, этакий бархатистый баритон, от которого и донельзя разумные женщины этот самый разум вдруг утрачивают. — От матушки осталось. Тысяча десятин земли…

— Прелесть какая! — воскликнула Нюся и матушку в бок подтолкнула, а вот так не спешила радоваться, напротив, разглядывала блондинчика исподволь, явно не испытывая к нему, столь прекрасному, доверия.

— И что выращиваете? — спавший господин вдруг проснулся.

— Так всего. Овес там. Не знаю, чего еще растят… у меня этим управляющий занимается. Еще тот пройдоха. За этакими глаз да глаз нужен. Только где уж за всеми уследить? Дел-то полно… и на завод надобно заглянуть. И по своим ресторациям пройтись…

Он покосился на Василису, которая сидела тихо, и не понять было, слушает она или нет.

— У меня их три.

Сказал и вновь замолчал.

— А еще мануфактура есть. Прядильная. Вот.

— Это какая же? — Ефимия Гавриловна достала из рукава кружевной платочек, которым аккуратно вытерла и без того чистые пальцы.

— Прядильная, я же сказал, — с некоторым раздражением произнес блондинчик. — От батюшки осталась… столько забот, столько забот… позвольте представиться, сраженный вашею красотой…

Нюся фыркнула и отвернулась к окну, явно обиженная, что сразила типа не ее красота, которая куда как красивей и моложе Василисиной.

— …Бухастов Аполлон Иннокентьевич.

— А Иннокентий Марьянович вам не батюшкой часом доводился? — взгляд Ефимии Гавриловны сделался колюч.

— Батюшкой.

— Достойный был человек, — она покачала головой и поджала узкие бледные губы. — Многое сумел, многого добился собственным трудом…

Ефимия Гавриловна вздохнула.

— Мне его тоже не хватает, — взгляд Аполлона все же обратился к Нюсе. — А вы…

— Мы с ним, случалось, партнерствовали. Думали даже обчество собственное открыть, да… не случилось. Слыхала, вы мануфактуру на продажу выставить собираетесь?

— Подумываю, — блеску у блондина как-то вдруг да поубавилось. — Одни заботы от нее… то что-то там с оборудованием, то с налогами, то рабочие бастуют…

— Платить достойно не пробовали? — голос у девицы оказался сухим надтреснутым. А во взгляде полыхнула такая ярость, что рука Демьяна сама к револьверу поползла. И остановилось.

Не хватало еще в купе револьверами махать.

— Им платят, — блондинчик пожал плечиками, а на девицу даже не глянул.

— Я говорю о достойной плате. О такой, которая позволяет прожить, не выматывая себя до крайности, — она закашлялась и поспешно приложила к губам платок. — Извините… не стоит опасаться, я уже не заразна. Лечение прошло… успешно… надо только восстановиться.

— На море самое оно после чахотки восстанавливаться, — согласился писатель и плед свой протянул. — Укройтесь, вас знобит.

— Это нервическое. Целители говорят, что я чересчур близко все к сердцу принимаю, — но плед она приняла, укуталась в него, что в кокон.

А ведь не из богатых.

Платье простое и по крою, и по ткани. Руки, пусть и без мозолей, но не сказать, чтобы сильно ухоженные. Ногти острижены неровно. Волосы тусклые, то ли от болезни, то ли сами по себе.

Ни колечка.

Ни цепочки.

И странно не отсутствие украшений, случается и такое, но само несоответствие роскоши вагона и скромности этой вот конкретной пассажирки. Пусть третьим и четвертым классом больному человеку ехать тяжело, оно понятно, но ведь оставался и второй, почти столь же комфортный, но куда более дешевый.

Или билетов не нашлось?

Или причина в ином? И эта причина заставляет девицу отводить взгляд, будто стесняется она смотреть на спутников.

— Так не надо нервничать, — Аполлон улыбнулся, демонстрируя зубы столь ровные и белые, что становилось очевидно — сияющая улыбка эта стоила немалых сил и денег. — Девушка должна быть спокойна и весела.

— Почему? — девица повернулась к нему.

— Слабый пол украшает мир! И не стоит забивать прелестные ваши головки всякими глупостями.

— То есть, думать женщине не нужно?

— К чему женщине думать?

— Действительно, — мрачно произнесла девица, подтягивая повыше плед. — К чему… пусть думают мужчины. Они ведь умнее, сильнее и во всем лучше.