Наталья Чернышева - Огонь его ладоней [СИ]

Бегала бы, искала, куда приткнуться, конечно, нашла бы, но уже совсем не того класса и не там, и, вероятнее всего, даже в другом городе, поменьше и подальше от моря.

— Давай съездим сегодня на Мравеентанеш? — предложила Таська, пока мы поднимались по широкой лестнице на нашу террасу. — Это остров из вулканического стекла, поднявшийся со дна пятнадцать тысяч лет назад. И легенда есть о его происхождении!

— Романтичная и глупая, как все легенды? — уточнила я.

Никуда ехать мне не хотелось, но и Таську обижать не хотелось, а вообще, я вся была еще в сомнениях. Ведь ехать прямо сейчас было необязательно, что уж там.

— А вот и нет!

— Ну, тогда мрачная, с тоской и депрессией в финале, — предположила я. — Например, девица кинулась в море от того, что паруса на своем судне ее растяпа-возлюбленный забыл сменить с черных на клетчатые. А ее любимый, узнав про это, тоже кинулся в море. Да?

— И ушли они в туманные пустоши, рука в руке, к новому солнцу и новому морю, под темное небо ушли они. Вместе ушли, — на память процитировала Кудрявцева, сходу переводя с таммеотского.

Все свои два десятка языков она знала на очень приличном уровне. Без диплома эксперта-лингвиста, разумеется. Но я уверена, если бы Таська захотела, то получила бы эти дипломы почти по всем, ну, может быть, не легко и не просто, но получила бы. Она не хотела. Само словосочетание «квалификационная сертификация» вызывало у нее тоску и дрожь.

— Прости, голова не соображает ничего, — честно призналась я. — Давай-ка я сейчас к себе, приму душ, а там потом… придумаем, что поесть. И поговорим. Хорошо?

— Хорошо, — не стала возражать Таська.

Но она вошла следом за мной в мой номер, за что я ей до сих пор благодарна.

На столике у входа стояла коробочка линии доставки. Я немедленно сунула в нее нос: что же там такое могло бы быть.

Там лежала, свернутая в колечко, моя серебряная цепочка с кулоном. Та самая, которую паршивка Татьяна пристроила на веранде, на самом видном месте, чтобы Январь не промахнулся взглядом. Еще и кулон раскрыла, чтобы уж наверняка.

Я открывать не стала. Я и так знала, что подарок лантарга Поункеваля — внутри. Потому что если бы его хотели сжечь, сожгли бы еще тогда. И — никакой записки, ничего. Просто моя цепочка. Как причина всех, свалившихся на мою голову бед.

Меня прорвало слезами, я рыдала безостановочно, а Таська сидела рядом и держала за руку, и я снова была ей благодарна за то, что она — живая и теплая — рядом. Может, я справилась бы без нее, но — не скоро и не просто и еще вопрос, справилась бы вообще.

Когда на тебя внезапно падает небо, очень важно, чтобы кто-то держал бы тебя за руку. Кто-то родной и близкий, кто поможет тебе выползти из-под острых осколков.

Потом, чуть успокоившись, я рассказала Таське, икая и всхлипывая, из-за чего мы поссорились, и почему я ушла в ночь, где меня подобрала Татьяна. И про Татьяну рассказала. И вообще.

Наболтала лишнего.

Но при этом мне странным образом стало легче, хотя слезы продолжали отнимать кислород с прежней ненавистью.

— Я поговорю с Драконом, — тихо сказал Митирув. — Нельзя же быть такой задницей!

Слезы у меня тут же подсохли:

— Не надо!

— Почему?

— Я не хочу с ним мириться!

— А я не собираюсь вас мирить, — заявил Митирув. — Я собираюсь сказать Дракону, что он — задница.

— Не надо, — твердо сказала я, подумала и попросила: — Пожалуйста.

Он пожал плечами и не ответил. Я поняла, что сделает по-своему. Злость снова всколыхнулась темной волной. А пусть! Пусть скажет! Хуже уже не будет. Куда уже хуже!

И кто бы мне сказал всего двадцать дней назад, что я посмотрю на Таськиного гентбарца с признательностью!

Человек — это нечто большее, чем расовая принадлежность. Вот Татьяна — человек, биологически. А по сути — чудовище. Митирув же — наоборот. Насекомый, но человек.

Неважно, кем и где ты родился. Важно только то, кто ты есть.

— Эля, — сердито сказала Таська, гладя меня по руке, — твой Январь — какашка. Вот честно. Самая настоящая червивая какашка! И ты, пожалуйста, возьми себя в руки, потому что он твоих нервов не стоит.

— Что мне делать, Тася? — спросила я беспомощно. — А? Скажи.

— Видишь ли, ты сама накосячила, конечно, — сказала она. — Вот зачем ты это на себе таскала?

— Я забыла! — всхлипнула я.

— Забыла она.

— Ну, забыла же! И ты сама знаешь, что у меня с лантаргом ничего не было! И быть не могло!

— Да, да, знаю, ты — расистка, — хмыкнула Кудрявцева, а я невольно вспомнила наш с нею спор, еще на Нивикии, господи, как давно это было! — Но это ты знаешь. И я. А у мужика сейчас боль от лютой ревности. И не так уж он неправ, честно говоря.

— Что? Тася, ты кого сейчас защищаешь?!

— Тебя, глупая. Тебя!

— Хороша защита!

— Ты его любишь? — серьезно спросила Кудрявцева.

Спросила. Откуда я знаю? Вчера любила, сегодня…

— Ты реши, что ты для себя хочешь. Хочешь его вернуть? Хочешь его забыть?

— Ты не понимаешь…

— Эля, — Тася гладила меня по руке, и от ее мягоньких пальчиков словно бы разливалось золотое тепло, как от рук целителя в рабочем трансе, — поверь мне, я понимаю. В такие моменты мне всегда хотелось умереть, лишь бы не отвечать на эти вопросы самой себе. Но отвечать придется, причем без лукавства. Рано или поздно. Так или иначе. Вот когда будешь готова ответить, тогда давай поговорим еще раз. А пока — плачь. Столько, сколько нужно. Слезы вымоют лишнее. Плачь, Эля… Мы — рядом. Мы тебя не оставим. Мы поможем тебе все это пережить…

— Но я ему все равно скажу, что он засранец, — упрямо повторил Митирув.

Вечером, когда закат разложил над морем свой красочный пасьянс, мы с Таськой гуляли по пляжу вдоль кромки прибоя. Мне стало полегче, учитывая лошадиную дозу успокоительного, и Кудрявцева потащила меня на прогулку, мол, чего сидеть в четырех стенах и киснуть. Я вспоминала, как точно так же теребила и тормошила подругу в период ее депрессий после очередных расставаний. И странно же было чувствовать на ее обычном месте себя.

Еще страннее было думать о том, что все пройдет. А оно пройдет непременно, у Таськи же проходило. Как-то же она выбиралась из наполненной болью ямы. А тоже ведь, наверное, казалось, что это уже навечно, это — навсегда: боль потери и все, с нею связанное, вплоть до отчаянного нежелания жить.

Прыгать со скалы в море я не стану, конечно же. Не маленькая уже.

Но как же больно, кто бы знал! Слепая ревность Января давила тяжестью, к земле гнула, — на пустом же месте ревность, если бы не на пустом, было бы, наверное, легче. И за Поункеваля было обидно. Что к нему за глаза вот так относятся только из-за его расовой принадлежности. А я же от него ничего плохого никогда не видела, наоборот!