Джина Шэй - Дьявол на испытательном сроке [СИ]

— На жалость давишь? — фырчит Агата, а Генри лишь ухмыляется.

— Это я так заигрываю, — невесомо поглаживая пальцами её щеку, отвечает он, — давил бы на жалость — сознался бы, что мне чертовски тревожно остаться в одиночестве.

Вообще, это очень великодушно с его стороны — давать ей шанс отказаться уже сейчас, когда она сама погасила свет. Иной бы мужчина наверняка уже это воспринял как однозначное «Да», но, видимо, Генри ощущает её смятение. И дает ей право струсить.

— Я думаю еще, — Агата и сама понимает, что этот ответ идиотский. Ну о чем тут думать — либо да, либо нет. Но нет же, почему-то так сложно определиться. Кто же прыгает в постель к мужчине после нескольких поцелуев? И почему вообще она размышляет над тем, прыгнуть ей или не прыгнуть?

— Думай, — мягко улыбается демон, и это практически переход в наступление — его бесстыжие пальцы забираются в её волосы, вытягивая из них шпильки и разбирая тугой пучок на пряди, зарываясь в них, осторожно их перебирая. Эти прикосновения к коже под волосами приносят такое неожиданно сильное удовольствие, что Агата не может сдержать слабый стон. В эти мгновения она сама себя ощущает измученной, уставшей, будто бы лишь эти сумасшедшие прикосновения помогали ей возродиться.

Слишком неприемлемые мысли вдруг начинают кружиться в голове. Хочется отказаться от советов сознания окончательно, закрыть уже глаза и забыться. Хочется, чтобы прошлым уже наконец стало что-то хорошее. Вспоминаются минуты сегодняшней ночи, когда она проснулась, а его пальцы рисовали чувственные узоры на ее запястье. Мурашки и сейчас бежали по её коже, и это ощущение знакомо ей раньше, вот только чувство отторжения, никогда прежде не запаздывавшее, явиться сейчас не спешило. Ему, кажется, плевать, что сейчас Агату обхаживает не кто-нибудь, а демон, что ей не должно испытывать к нему ничего, кроме чувства ответственности за его судьбу. Но даже ей самой эти нотации внутреннего голоса кажутся неубедительными. Черт возьми, даже сейчас в груди скребется неуверенное желание сказать уже наконец «да» ему (или себе — он, кажется, уже все сам решил за нее) и окончить этот идиотский цирк. Она уже в Чистилище, здесь нет общества, которое её осудит, если она проведет ночь с мужчиной. Да хоть тысячу ночей — только на работу выходи, пожалуйста.

Агата садится, пытаясь стряхнуть с себя наваждение, открывает было рот, но Генри перекладывает теплую ладонь на ее щеку, касаясь большим пальцем ее губ, и у девушки напрочь отнимается язык. Он действительно ни капли не сомневается в исходе этой ночи. И явно не собирается отказываться от своей цели.

Генри медленно очерчивает ее губы пальцами, сердце от этого его прикосновения восторженно замирает, Агата, сдается уже и тянется к его лицу. Ей сейчас хочется целоваться, настолько сильно, что без этого сердце биться дальше, кажется, не собирается. Генри накрывает ее рот губами, прижимает ее к себе так тесно, что с трудом удается вдохнуть — он, казалось, хочет ее выпить, вобрать в себя целиком. И остатки сопротивления угасают, встреченные яростным жаром его губ. Агата уже не желает отказываться от его страсти. Так выходит, что Генри не делает ничего, что противоречило бы чувствам, переполнявшим её душу, пожалуй, он просто раньше заставил её прочувствовать их, иначе она еще долго бы не нашла со своими желаниями общего языка.

Его руки по-прежнему прижимают её к его телу, не давая отодвинуться ни на дюйм, сам он молчит, скользя раскаленными губами по её шее, рисуя языком на её коже странные узоры, заставляя ее хватать ртом воздух.

Она ощущает себя бестолковой. Вот сейчас, когда она вроде бы не проявляет никакого сопротивления, когда она уже окончательно решила, что согласна на эту ночь — только на эту, потом, наверное, будет легче отстаивать свои принципы, — желательно бы хоть как-то ответить Генри на его такой неукротимый порыв. Ей богу, от табуретки и то было бы больше отдачи, чем от Агаты сейчас. Она проводит ладонями по его спине, ощущая, как под тонкой тканью рубашки напрягаются мускулы. Сложно понять, возымело ли это хоть какой-то эффект — Генри по-прежнему не издает ни звука, лишь хрипло дышит и не отрывает губ от её плеча, с которого уже спустил рукав расстегнутого платья, но Агате показалось, что он прижал пальцы на её коже чуть крепче, и это дает слабое ощущение ликования. Он прячется от неё за панцирь, не желая намекать, сколь сильно она его волнует, но даже в этом панцире он, оказывается, не так уж неуязвим. Она тянет ткань его рубашки вверх — смертельно хочется ощутить под пальцами именно его кожу. Добирается — вжимает пальцы в горячую спину, практически как кошка «подбирая когти». Вот теперь ошибиться невозможно — Генри действительно издает короткий, низкий, горловой стон, прямо-таки впившись пальцами в её бедра, сжимая их так, что от его напора перехватывает дыхание. Агата силится не запаниковать, все это для нее в новинку, подобная напористость слишком близко подходит к её страхам. С одной стороны, все тело уже пылает, будто его огонь перекинулся на неё, с другой — рассудок орет благим матом и требует, чтоб её сейчас же стошнило от ужаса. Агата сглатывает ужас в который раз, жмурится, плотнее прижимается к груди Генри, пытаясь спрятаться в его руках от отравляющих ей вечер мыслей. Он снова приникает к её губам, и ей ощутимо легчает. Все в порядке, она с ним, потому что сама этого хочет, и никак иначе. Ей действительно хочется, и потяжелевшие груди, и с каждой секундой усиливающийся спазм внизу живота являются тому свидетельствами.

Агата расстегивает несколько верхних пуговиц рубашки Генри, и он стаскивает её через голову, так резко отшвырнув её от себя, будто ткань жжет его сильнее распятия. В этот раз Агата прижимается к нему сама, не дожидаясь, пока он вновь притянет её к себе. Касается ладонями его груди, практически раскаленной кожи, скользит по плечам. Раздается треск, и Агата даже не сразу понимает, что это был практически предсмертный вопль её платья, — Генри, видимо, надоела эта преграда между их телами, и он разделался с ней без особых церемоний.

— Я могла его снять, — с легкой укоризной шепчет Агата.

— Ну, извини, — хмыкает Генри и отбрасывает останки платья в сторону. Ладно. Это было обычное форменное платье Лазарета, в шкафу таких еще три висит, и на складе можно получить запасное. Куда важней сейчас он — его страсть, его желание. Хорошо, что вокруг темнота, Агата боится думать о том, что он бы сейчас видел её — всю её, совершенно обнаженной. Мрак же окутывает, прячет, будто освобождая её от ответственности за то, что она слишком глубоко отдается собственным эмоциональным порывам. От его рук, опустившихся на её талию, по всему её телу разливается слабость, но все же она не идет у неё на поводу — она сама тянется к Генри, желая ощутить больше, чем он ей дает, желая поцеловать его самостоятельно, задав ему тот характер поцелуя, который нужен ей. И она получает свое — когда их тела соприкасаются — кожа к коже, никаких помех, когда губы снова встречаются в жадном поцелуе, ощущений оказывается столько, что Генри и сам не выдерживает и тихо стонет. Сама же Агата едва ощущает себя, во всем её существе с каждой секундой невыносимым становится томление. Генри будто бы ощущает это — чуть подается вперед, заставляя Агату лечь на спину. Он практически не отрывается от её губ, осторожно опускает ладонь на заветный треугольник внизу живота. Еще один короткий разряд, снова накатывает удушливая волна паники, но Агате сейчас, уже практически захмелевшей от его поцелуев и раскаленных касаний, — уже все нипочем. Она лишь тихонько вздрагивает, крепче вцепляется в его плечи, слабо стонет. Ей нравится. Ей нравится, как чуткие пальцы касаются клитора, дразнят его, она готова скулить от того, насколько сильно, практически невыносимо удовольствие от этой ласки. И она-таки скулит, извивается, то ли пытаясь увернуться от его пальцев, то ли для того, чтобы эта пытка стала еще мучительней и слаще.