Мари Явь - Атомное комбо

— Ты всё ещё любишь меня? — спросила я.

Мы дышали друг другом, разглядывали, прикасались.

Атомный. Большой, твёрдый, колючий и острый. Ранди стал солдатом, каким никогда бы не стал Дагер. Встань комиссар и полубрат рядом с ним, их бы засмеяли, а ведь раньше, появись они на публике в форме, при оружии, им оборачивались вслед.

— Ты даже не представляешь, как сильно. — Возможно, всё дело в его голосе. Казалось, что он произносит эти слова впервые. — Это по-прежнему единственное, что имеет для меня значение.

— Хорошо. — Мои руки скользили его спине, плечам, шее, лицу и не узнавали его. Интересно, как он выглядит на самом деле? Там, под одеждой? — Мне нужно заново привыкнуть к тебе.

— Посмотри на меня. — Он обхватил мой затылок, потянув назад. Мои волосы струились по его руке. — Пустое место? Все, у кого есть глаза, Пэм, скажут, что не видели никого прекраснее тебя.

— И какой им в этом прок?

Пустое место или непустое: есть ли разница, если эта красота — чужая собственность? Его собственность.

— Никакого. — Ранди улыбался, но не светло, а так по-новому, незнакомо. Хищно. — Это так… правильно. Ты стала ещё прекраснее, а я, наконец, способен эту красоту защитить.

Он считал мою внешность достойной восхищения? Это сладкое осознание заставляло забыть обо всём. О том, что несколько минут назад я присутствовала при ампутации, в частности.

— Не недооценивай себя. Ты стал способным защитить гораздо большее, чем просто чью-то недолговечную, сомнительную красоту.

— Не спорю, я много чему научился. И мне уже не терпится показать тебе, что я потратил это время не зря.

«Пёс», рвущийся с цепи. Его нетерпением и оправданной, святой яростью невозможно было не любоваться. Я поклялась, что не закрою глаза ни на минуту, пока он будет мстить за нас.

— Глянь-ка, — пробормотал Атомный. Его прищуренный взгляд был обращён вдаль. — Они беспокоятся за тебя. Успокоишь своих друзей?

Я неохотно отстранилась от него, чтобы обернуться. У крыльца собрался без малого весь госпиталь: санитарки, врачи, идущие на поправку раненые, выздоравливающие больные. На одинаково бледных лицах застыло выражение какого-то серьёзного переживания — боязни и, вместе с тем, любопытства. Происходящее с трудом укладывалось в их головах. По их мнению, мы с Ранди были слишком разными, чтобы вот так самозабвенно наслаждаться этой встречей. Согласно их логике, я не могла желать остаться с ним, а он не мог так запросто прийти и забрать меня.

— Я им не нравлюсь, а? — добавил он, но без досады. Скорее с насмешкой.

Не беда. Со мной та же история, хотя, казалось бы, двух лет должно было хватить на то, чтобы влюбить в себя без памяти каждого здесь. Но к дваждырождённым простой люд с известных пор относился недоброжелательно. Раньше их винили в расовом неравенстве, религиозной дискриминации, ежегодном увеличении налогов, теперь — в войне. Меня здесь тоже недолюбливали, насколько вообще можно недолюбливать недоросля-сироту.

— Укради меня, — попросила я шёпотом.

Это должно было произойти именно так — ритуально. Он должен был ворваться в мою рутинную, невыносимую жизнь и не оставить шанса на прощания и сборы. Больше чёрного и красного цветов, самолётов и запаха сигарет я ненавидела переезды и прощания, и Ранди должен был избавить меня хотя бы от последнего.

Похоже, моя затея пришлась ему по душе. Поддерживая меня одной рукой, в другую Ранди взял сумку, с которой приехал. Его шаг был решителен и по-военному чёток. Положив подбородок на его плечо, я глядела вниз, где ползла по дорожной пыли тень. Нас словно спаяли — одна единственная, наша общая с ним тень, одна цепочка следов. Это было таким правильным, что я едва подавляла рвущийся из груди смех.

Ха-ха! Я ждала этого так долго. Забери меня отсюда! Пожалуйста.

Госпиталь и люди, столпившиеся у крыльца, удалялись, отступали, словно безоговорочно соглашаясь с тем, что у Ранди на меня гораздо больше прав. В их лицах, черты которых размывало расстояние, можно было прочитать: «Он отбирает у нас то, что уже два года как наше, но мы благодарны ему за то, что он делает это молча». Думаю, они не отважились бы предотвратить «похищение», даже если бы я сопротивлялась и умоляла о спасении.

Избавляя их от возможных мук совести, я улыбнулась и взмахнула рукой, как благосклонная королева. Наблюдай Ранди за мной в этот момент со стороны, он бы отметил в очередной раз: я становлюсь всё больше похожей на мать.

Мы словно два преступника, идущих на дело, выглядели донельзя подозрительно. Мы заговорщицки улыбались и переглядывались — натуральные подельники, предвкушающие наживу или расправу.

Пробил час, Ранди! Пора вернуть своё! Землю и кровь. Мы сражаемся только за это. За нашу землю, требующую их крови.

Всю дорогу до станции, мы смотрели не себе под ноги, а друг на друга. Знакомые незнакомцы. Произошедшие с нашими телами метаморфозы восхищали и одновременно ужасали нас. Контрасты — именно они делали Ранди пугающе большим, взрослым, а меня на его фоне — крошечной и такой… женственной.

— Ты даже ни разу не обернулась, — заметил он, по-видимому, покорённый моей преданностью.

Стоило ему только мелькнуть на горизонте, и я бросила всё, что с таким трудом строила на протяжении двух лет: худо-бедные карьеру, дружбу, имущество. Многим бы хватило до окончания войны и этого. Своя койка, работа, продовольственные карточки. Иногда даже позволялось забыть о войне и долге, махнуть на танцы или организовать какое-нибудь празднование. Просто чтобы накрыть стол и выпить не по случаю поминок.

Но мне не нравилось там, в этом женском мире, полном реальных страхов и напрасных надежд. Не нравилось в тылу вообще, потому что я чувствовала, что занимаю чужое место, в то время как на фронте кто-то выполняет мою работу. Я много раз повторяла Ранди:

«Почему с «чёрными» сражаются те, кто не видел и половины того, что видели мы? Те, кто не готов посвятить свою жизнь мести? У кого есть жёны, дети, престарелые родители? Это должны быть мы и такие, как мы. У кого ничего не осталось, у кого всё отобрали, об кого вытерли ноги. Если мы будем и дальше прятаться за чужие спины, нам не победить».

— Нашёл, чему удивляться, — ответила я. — Я не обернулась, даже когда меня уносили из Рачи.

Скажу больше, мне хотелось, чтобы мой родной город смыло ядерной волной и там ещё лет сто ничего не росло и не жило. Чтобы это было такое кладбище, на которое боялись бы заползать даже насекомые. Чтобы это место внушало ужас даже на инстинктивном уровне, даже животным. Даже звуку. Чтобы в память о застреленных, повешенных, замученных, изнасилованных и заморенных голодом людях там хранилось молчание не минуту и не две, а… да, лет, эдак, сто.