Дж. Андрижески - Шулер

Мы месяцами путешествовали по сельской местности. Мы останавливались в нескольких безопасных домах видящих, чтобы поспать. Церкви, склады, отели, мечети, винодельня среди холмов, разбомблённый еврейский храм. Я говорила себе, что не знаю, что хуже: ночи, когда я не могла спать, или необходимость страдать от снов и боли, когда мне удавалось заснуть.

Но это тоже была ложь.

Я скучала по нему к тому времени, когда мы добирались к следующей конструкции, к тому времени, когда я снова могла видеть сны. Я скучала по нему, искала его, а когда я находила его, мы…

Здесь было грязно, громко, красочно, жарко, бедно, людно.

Я шла по пыльной улице, где куча разноцветного мусора покрывала открытую решётку канализационного люка, которая воняла уже в семь утра. Храм, увешанный мигающими рождественскими гирляндами и золотой фольгой, стоял в промежутке между зданиями; на нем обезьяний бог скакал среди цветов и веток фруктов, покрытых жужжащими мухами. Карамельного цвета корова стояла и жевала груду гниющей зелени, картонных яичных контейнеров и куриных костей.

Когда я помедлила, чтобы похлопать её по боку, она не подняла взгляд.

Большую часть моего лица скрывала тонкая кремовая ткань, но я все равно кивнула монаху в красных одеяниях, когда тот прошёл по улице в солнцезащитных очках и с эспрессо в руке. Я ощущала странное удовлетворение от ужасных запахов человеческих экскрементов, пота, гнилых арбузов и мяса, кишащего опарышами. Даже с вонью, медленно нагревавшейся на утреннем солнце, по какой-то причине я чувствовала, что почти могу дышать здесь.

Я усмехнулась при виде следующего храма, где была размещена моя фотография, покрытая лепестками розовых цветов и окружённая белыми парафиновыми свечами.

Это была старая фотография, с тех времён. Фотография с конца моего учебного года в старших классах.

В моих волосах была лаймово-зелёная прядь — наша с Касс идея бунта, которая в то время взбесила мою мать, поскольку она уже заказала пакет фотографий, чтобы послать снимки всем нашим родственникам. Из-за запрета настоящие фотографии были адски дорогими, и на них требовалось специальное разрешение. У мамы тогда ещё была работа в почтовом офисе, и она заставила меня заплатить за фотографии из моих скудных чаевых на дерьмовой работе — на это у меня ушло несколько месяцев.

Наверное, это был последний раз, когда мы действительно кричали друг на друга с тех пор, как мой отец…

Я поднялась по холму, используя трость.

Горы нависали над нами, ошеломительно высокие, увенчанные снежными шапками и клубами низких, похожих на туман облаков. Красочные молитвенные флажки хлопали на ветру, болтаясь на бечёвках, которые провисли между зданиями ярко-зелёных и синих цветов.

В большинстве окон не было стекла, лишь деревянные ставни и брезент закрывали квадратные проёмы. На моих глазах чёрная лапа появилась из второго этажа отеля со столиками и стульями на крыше, где сидели люди и пили горячий пряный чай-масала, говоря на хинди, тибетском и ломаном языке видящих. За лапой появилось остальное приземистое тело коричневой мартышки. Её пушистое лицо продолжало хмуро кривиться вопреки липкому ломтику манго, зажатому в одной лапе.

Хватаясь свободной рукой и ногами за деревянные планки, макака проворно вскарабкалась на крышу.

Когда она добралась до ограждения, пронзительный вопль нарушил тишину раннего утра, и седовласая индианка замахала на мартышку метлой с длинной ручкой.

Мартышка заверещала и не сдавалась, все ещё сжимая манго… и я рассмеялась, наблюдая, как угрюмое животное перескакивает на крышу хижины, вмещавшей дымящийся чайник чая, откуда девочка лет двенадцати разливала чай.

— Ты ужасно жизнерадостна, — произнёс голос рядом со мной. — Я думала, у тебя будет похмелье после того количества бурбона, что ты вылакала прошлой ночью.

Сухой тон видящей выдернул меня из созерцания гор, толстой мартышки с дурным нравом и людей на пластиковых стульчиках.

Я повернулась и увидела те же красновато-каштановые радужки, в которые смотрела неделями.

— Ага, — ответила я. — Наверное, у меня хорошие гены для того, чтобы напиваться до посинения.

Женщина-видящая с темными косичками фыркнула, но кажется, довольствовалась ответом.

Она скрестила мускулистые руки, с отвращением глядя вокруг нас.

— Дигойз тебе не объяснял, как алкоголь влияет на твой свет? — сказала она, наверное, в трёхсотый раз. — Чудо, что Шулеры не нашли нас по вспышкам, которые ты посылаешь. С учётом этого и…

Лекция продолжалась, но я дальше не слушала.

Боль скользнула по мне, как только она упомянула его имя. Когда я на мгновение позволила себе отправиться туда, поискать его, мигрень обострилась, заставив меня остановиться и тяжело навалиться на трость, которой я помогала своему колену. Я подождала, когда боль пройдёт, дыша мусором и благовониями от близлежащего прилавка.

Чандрэ поначалу не заменила перемену во мне.

Она остановилась одновременно со мной, все ещё жалуясь мне на меня же саму и осматривая деревянные здания. Очередная корова, эта шоколадно-коричневая, прошла мимо, жуя длинными челюстями в разные стороны. Она жалобно замычала, обмахиваясь хвостом.

— Добро пожаловать в Сиртаун штата Химачал-Прадеш, Мост, — сказала Чандрэ, закончив перечисление моих прегрешений и невежественных человеческих манер. — …Канализацию Гималаев.

Затем, увидев, как я навалилась на трость, прерывисто дыша, она оторвала мои пальцы от моей шеи.

— Прекрати. Люди смотрят!

Я рассмеялась. Я видела в дверном проёме мужчину в потной фетровой шляпе, смотревшего на меня и державшего соломенную метлу, кажется, самодельную. Его торс был закутан в красочную шерстяную шаль. Он печально качал головой, глядя на меня и цокая языком.

— Они думают, что я под кайфом, — сказала я. — Я плохая буддистка. Развратная белая женщина. Кому какое дело?

Губы Чандрэ поджались.

— Я сожалею по поводу твоей семьи, Мост. Но ты не можешь и дальше зацикливаться на их потере или на потере своего супруга. Ты должна сосредоточиться на текущей задаче.

— А что именно это за задача? — переспросила я. — Избегание стригущего лишая?

Я посмотрела на улицу внизу, где монах в темно-красных одеждах вёл по потрескавшемуся асфальту стайку азиатских детей в черно-белой униформе. Числа вращались над бритой головой монаха как перепутанный обратный отсчёт, вплывая в свет детей и выплывая из него.

«6, 6, 120, 123, 2, 8, 88, 99, 40, 4, 2, 4, 6, 29, 29, 32, 4, 2…»

Я заставила себя говорить, хотя и не отвернулась от монаха.

— Далеко ещё?

— Ты мне скажи, — ответила Чандрэ. — Хоть раз используй свой свет для чего-то полезного.

Я нахмурилась, взглянув на неё.