Ульяна Соболева - МЕТАморфоза

А пока что нам приходилось рассчитывать на милость солдат и на пайки, которые выдавались строго по времени и в очень маленьких порциях. Но я была рада и этому, лишь бы поддерживать в себе силы. Малышку я кормила своим молоком, которое, как ни странно, в этих жутких условиях не пропало, и пока ей его хватало.

Мы разместились в лагере беженцев, предварительно у нас отобрали все огнестрельное и холодное оружие. У меня забрали мой пистолет, а перочинный нож я все же пронесла в пеленке Даны.

В лагере царила полная антисанитария и бардак, но туда все же подавалась вода, работало электричество. Только нас было так много, что мы стояли в длинной очереди, чтобы помыться или набрать бутылку. Спали на матрасах, которые притащили сюда из соседних домов и из полуразрушенной больницы. Для кроватей места не было, мы и так лежали чуть ли не друг на друге, и люди продолжали прибывать из соседних городов. Их размещали уже вокруг здания под открытым небом, а во время дождя они все набивались внутрь, и тогда казалось, мы задохнемся в этой тесноте. Даже со скотом обходятся лучше, чем с нами. Пока что солдатам удавалось сдерживать недовольных, нам говорили, что такова ситуация по всей стране. Мы должны соблюдать порядок и терпеливо ждать…Нам только забывали уточнить, что все мы здесь ждем своей смерти. Но надежда умирает последней, и люди хотели надеяться на лучшее. Они до последнего не верили, что на самом деле все мы здесь уже давно мертвы. Что о нас никто не знает и никаких журналистов за пределами ограды нет, а в нескольких километрах от лагеря воздвигают еще одну стену.

Нас просто сгоняли в одну точку, как на убой. Если б я только могла предположить зачем, я бы успела что-то предпринять…но ведь я была еще Найсой Райс, а не всему обученной Мараной, а Най не умела просчитывать свои ходы наперед, ее заботила только Дана. Весь мой мир замкнулся на ней. Маленькое чудо посреди смерти и страданий. Смотрела на нее, и на душе становилось так тепло, так уютно, что сердце замирало от любви к ней. Абсолютной и настолько щемящей, что я плакала от счастья, трогая ее крошечные пальчики, бровки и носик. Такая красивая. Как же она похожа на Мадана. Такие же яркие зеленые глаза и темные волосы. Упрямая, своевольная. Даже пеленать себя не дает, только свобода действий. Бог послал ее мне, чтоб я не сошла с ума от горя. Но иногда по ночам меня накрывало, и я рыдала, уткнувшись лицом в матрас, чтобы не разбудить Дану. Скулила и выла по нему, обезумевшая, так и не смирившаяся с утратой. И время не лечило, а забывать я себе запрещала, я с маниакальной настойчивостью заставляла себя каждый день вспоминать его лицо, голос, запах. Говорить с ним про себя, повторять беззвучно каждое его слово.

«Бабочка, моя Бабочка…никому не отдам»…и отдал. Всем отдал. А сам ушел от меня. Ушел туда, откуда не возвращаются. Если бы не Дана, я бы ушла за ним, и ничего бы меня не остановило. Обвесилась бы взрывчаткой, как Пирс, и десяток метов с собой утащила. Но я не имела права думать о смерти. Мадан оставил мне невероятный подарок, и я благодарила Бога за каждую секунду, проведенную с дочерью. Потом мне и от этого останутся только воспоминания. Вся моя жизнь — сплошные потери…а себя потерять нельзя. Права не имею. Плачу, просыпаюсь вся в слезах, а моя малышка рядом лежит, укутанная в старую шторку, сопит так сладко, так безумно сладко, что жить ради этого чуда хочется дальше, чтоб защитить от всего и от всех, чтоб собой от бед и ошибок укрывать. «Моя маленькая девочка любимая. Счастье мое курносое. Каждый день Бога молю увидеть тебя снова хотя бы издалека. На все ради тебя пойду».

Но это все потом… потом…А пока мне б для нее какой-то одежды найти и пеленок побольше, а то у меня всего одна, и, когда стираю ее, приходится малышку кутать в свою кофту, юбку, в тряпки, которые люди сердобольные нам отдали. Жуткие условие, невыносимые. Я не знаю, как мы там выживали. Каждый раз в кошмарах вижу этот лагерь с матрасами на холодном полу, чувствую вонь немытых тел и смерть. Как она шныряет в этом проклятом помещении, выискивая, кого бы из нас забрать сегодня. Не нажралась тварь всеми теми, кого уже утянула.

Ночами становилось все холоднее. Приближалась зима. Нам обещали, что будут вывозить из лагеря по десять человек каждый день до наступления холодов. Никто не был уверен, что это обещание исполнят, но нам оставалось только ждать и пытаться не сломаться.

По ночам Дана начала замерзать. Я растирала ее ручки и ножки, прижимала к себе, и сама тряслась, стараясь согреться. Бывало, специально часами ходила вокруг здания, боялась заснуть, боялась, что она замерзнет и я упущу этот момент не смогу ее снова согреть. Постепенно нам начали уменьшать паёк. Люди нервничали и пытались добраться до начальства, но солдаты их не пропускали дальше, чем к ограде из колючей проволоки. Через несколько дней голода мужчины попытались прорваться через заграждение, и тогда по нему пустили ток. Я помню эти жуткие вопли, когда троих убило. Как кричали их жены и дети. Как выли несчастные, которые вдруг поняли, что все мы здесь обречены. Мертвецов даже не подобрали, а на нас наставили дула автоматов и потребовали самим забирать своих мятежников от ограды. Именно тогда я встретила ИХ. Наверное, так было суждено свыше, и я проклинаю Бога и благодарю одновременно за эту встречу. Той ночью я пошла с Даной вещи стирать, и сама помыться, а на улице было темно хоть глаз выколи. ФоНайса стояли только у ограждения, а позади здания — мрак. Наощупь пробралась к душевой, Дану положила на скамейку, а сама быстро ополоснулась, немея от холода, и принялась пеленки стирать. Ночью хотя бы очереди такой нет. Тру материю замерзшими пальцами, а она плачет на улице, кричит и я плачу вместе с ней, разговариваю, прошу подождать.

А потом стихла она, и я, выдохнув с облегчением, продолжила стирать дальше, складывая мокрые вещи в полиэтиленовый пакет, чтобы потом развесить у входа в здание. Когда вышла, вздрогнула и пакет уронила — мою малышку какая-то женщина на руках держала и укачивала. Незнакомая женщина. Я ее раньше никогда не видела.

Тяжело дыша, медленно подходила к ней, готовая вцепиться в нее мертвой хваткой. Жизнь уже научила никому не доверять. И эта женщина…она меня пугала, потому что тихо напевала Дане песню и называла совсем другим именем. Я наклонилась, подняла доску и обхватила двумя ладонями, загоняя занозы под ногти.

— Эй. Вы. Положите мою дочь обратно на скамейку и отойдите от нее на десять шагов, не то я за себя не ручаюсь!

Но она, кажется, меня не слышала, а я от волнения трястись вся начала, думая о том, как ударить эту сумасшедшую и забрать ребенка. Но в этот момент услышала мужской голос у себя за спиной. Очень спокойный голос. Даже приятный.