Дж Андрижески - Чёрное на чёрном

Челюсть Блэка напряглась.

Он не выглядел злым, но его выражение на моих глазах становилось резче.

Там все ещё сохранялось удивление, почти насторожённость, пока Блэк изучал моё лицо и, вероятно, другие части меня, которые я не видела. Он замечал изменения во мне, я это знала. Я чувствовала, как он хочет поговорить со мной об этих изменения. Возможно, не сейчас, не так быстро после всего в Бангкоке, но он сильно ощущал необходимость поговорить. В его глазах я менялась… быстрее тех темпов, с которыми он готов был иметь дело или объяснить.

Возможно, он тоже менялся. Возможно, это тоже происходило быстрее того, с чем он готов был иметь дело или объяснять.

Обе вероятности заставляли его нервничать.

Я сильно подозревала, что это также его возбуждало.

Однако в основном это усилило страх Блэка по поводу Счастливчика и того, о чем он не хотел мне говорить. Я чувствовала, как он думает о случившемся в Бангкоке, о том, что людям известно, кто я такая. Я чувствовала, как он думает о Солонике, об Андерсе и его смутных угрозах… о Йене Стоуне, моем бывшем женихе и серийном убийце. Блэку все эти вещи казались петлёй, затягивающейся на наших шеях.

Он все ещё думал, что я не понимаю всю серьёзность происходящего, что я на самом деле не осознаю, с чем мы имеем дело.

— А может, я все же понимаю это, — сказала я. — Может, я понимаю это лучше, чем ты думаешь.

И вновь я увидела лёгкое изумление в его выражении лица.

Его губы поджались. Эти губы, которые мне так нравились, которые я хотела поцеловать даже сейчас, когда беспокоилась о нем, нахмурились.

— У меня нет выбора, Мири, — сказал он. — Поверь мне, я хотел бы иметь выбор.

— У тебя всегда есть выбор, Блэк… — я умолкла, ощутив более резкую пульсацию реакции, которая больше напоминала настоящую злость.

Его золотые глаза сделались на тон холоднее, и он пристально уставился на меня.

— Для тебя это, может, и правда, — сказал он. — Но для меня это не всегда так.

Вспомнив, что я видела об его детстве, буквально сейчас, когда спала, я не ответила. Вместо этого я молча наблюдала за ним, скорее чувствуя, чем видя, что между нами опускаются стены. Я не могла придумать никаких слов — по большей части потому, что я точно знала, о чем он говорит. Я чувствовала это в нем, хотя он никогда не признавался мне в своём прошлом, не в то время. Я лишь знала своим нутром, и знала от Солоника.

Солоник сказал мне, что в том другом мире Блэк был рождён рабом.

Учитывая это, Блэк, конечно, был прав.

Я ни черта не знала, о чем он говорит.

Более того, я видела, как мои эзотерические, калифорнийские, все-случается-по-причине банальности могут подействовать на него неверным образом. Я не могла представить, какие вещи он вынес в том другом месте — или представить, каково было ему очутиться здесь — и это эффективно меня заткнуло.

Возможно, мне не стоило умолкать.

Возможно, тогда было самое время все ему сказать — о голосе в моей голове, о том, что я видела во снах. Возможно, тогда было самое время убедить его, что он не спасёт меня таким образом. Что так он не спасёт ни одного из нас.

— У тебя всегда есть какой-то выбор, Блэк, — сказала я извиняющимся тоном. — Я бы хотела, чтобы ты немного доверился мне. Я бы хотела, чтобы ты позволил мне помочь тебе с этим.

Он щёлкнул себе под нос, но не ответил. Я видела, как он обдумывает мои слова, и чувствовала, как он жалеет, что не знает способа, чтобы заставить меня понять.

Воистину иронично, учитывая, что я чувствовала себя точно так же.

Я никак не могла перекинуть между нами мост, не в то время. Тогда я слишком мало знала об его мире. Я слишком мало знала об его прошлом — и своём, если уж на то пошло. Я сомневалась в собственных снах, в собственном разуме, в голосе, который слышала в своей голове, в своих страхах. К тому же, мы оба знали, что я недавно пережила серьёзную травму. Мне уже приходило на ум, что мои сны могут быть всего лишь другой формой ПТСР.

Я знала, что Блэк наверняка тоже подумает об этом, если я ему скажу.

Или хуже того, он предположит, что я слышала голос Солоника.

Однако надо отдать должное Блэку — возможно, я его недооценивала.

Тогда я не знала, как сильно мне нужно было доверять этим слабым уколам предостережения, которые со временем я получала все чаще и чаще. Напротив, я всю свою жизнь подавляла такие вещи. Я хотела реагировать только на факты… а не на смутные предчувствия, которые ни на чем не базировались.

Теперь я понимаю те ограничения. Правда, понимаю.

Я не злюсь на себя за то, что не надавила на Блэка посильнее.

И все же я жалею, что не сказала больше.

Я очень жалею, что не сказала ему больше, пока у меня была возможность.

К тому времени, когда мы приземлились в Международном Аэропорту Сан-Франциско, я выбросила из головы все мысли о снах и загадочных голосах.

Все, о чем я могла думать — это добраться домой… и принять очень долгий, очень горячий душ.

Желательно с Блэком.

Я наблюдала за ним, будучи не в состоянии отвернуться, пока он вытаскивал два жёстких чемодана с ленты конвейера на выдаче багажа. Он схватил их разом, все ещё оберегая раненое плечо, но это движение все равно выглядело лёгким, почти грациозным.

Я смотрела, как двигаются его мышцы под кожей, натягивая татуировки, когда он поднял чемоданы — единственное доказательство их веса. Губы Блэка поджались в мрачном выражении, когда он опустил их на покрытый линолеумом пол рядом с багажной каруселью, открывая защёлки на ручках, чтобы можно было воспользоваться колёсиками.

Я наблюдала за всем этим — за тем, как двигалось его тело, как висела на нем одежда.

Блэк был одет в ту же чёрную футболку, которую он надел в аэропорту Бангкока. Только теперь он накинул поверх неё и повязки на ране кожаную куртку, маскируя и рану, и пистолет, который он наверняка положил в плечную кобуру, как только мы сошли с самолёта. Его тёмные брюки низко висели на бёдрах из-за потерянного веса, ниже красовались классические кожаные туфли. Блэк двигался медленнее обычного — единственный индикатор того, что он устал.

Ну, и ещё был ранен, напомнила я себе.

За прошедшие тридцать с лишним часов мы побывали на нескольких самолётах с пересадками, и я сомневалась, что Блэк поспал, но я знала, что не только это служит причиной тому, что я вижу. Я также знала, что дело не только в пулевом ранении. При нем были те же наручные часы, что и при нашей первой встрече в комнате для допросов полицейского участка в Сан-Франциско. Его черные волосы спутались на затылке, и я снова заметила, что он зарос — это контрастировало с полицейским образом его зеркальных солнцезащитных очков.

Я также осознавала его прикованное ко мне внимание, даже когда казалось, что он смотрит куда-то ещё. Его очерченные губы хранили то мрачное выражение, но Блэк, казалось, тоже испытывал облегчение с тех пор, как мы приземлились в Штатах — как он и говорил об этом.