Юлия Шолох - Волчий берег [СИ]

В комнату мою больше никто не ходил. Я слышала, конечно, людей, со двора много звуков и запахов доносилось, но они меня не интересовали.

Жили мы и жили.

И вдруг – как гром с ясного неба – прибегает Людмила и кричит, что в замке Великого князя паника. А я и сама слышала, с самого утра беготня во дворе, словно пожар.

Оказалось, что была большая битва и звериное войско смяло людское, снесло подчистую, растоптало. А лесные, что на помощь должны были прийти, не успели. Поговаривают также, лесные просто не особо-то спешили помогать, а то и им бы досталось.

В общем, войско княжеское разбито, потери огромные. Нет больше войска, защищать людей некому. Уцелевшие воины бегут в людские земли, и если немедленно не принять меры, война будет проиграна и тогда уже сюда придут враги.

Какие меры?

Оказывается, если взять резерв княжеской дружины, что в столице за порядком следят, да по дороге собрать новых воинов – молодых да старых, то можно быстро зверей добить, мол, среди них нынче больше мёртвых, чем живых. Никто не ожидал, что звери при виде бессчетных полчищ Великого князя не сбегут, а кинутся навстречу, костьми лягут, ведь это какие жертвы! Думали, они будут избегать прямого столкновения до последнего, скорее земли отдадут, чем станут их своей кровью поливать, а они вон что учудили! Как бешеные звери, рвали всех, что под руку попадались, не чуя боли. Словно и не хотели жить, и жизнь свою не ценили. Шли и умирали с мрачными лицами. Вернее, с мордами, потому что перекидывались в зверей и бросались на пеших и конных, на людей и лошадей без разбора.

Людмила, сбиваясь, говорила, а я и дышать перестала.

А ведь там они… Гордей, Всеволод и Ярый. Там они…

Там сестра.

И вот что случилось – впервые за долгое время пелена звериного разума расступилась. Я-то думала, что по-прежнему человек, а вышло, всё же зверь, который мало о чём размышлял – только и радостей, как бы поесть, поиграть, да Царейко попугать.

Отчего я не перекидывалась раньше, пока могла? Тут, в комнате, где никто не увидит? Отчего не говорила с Людмилой по-человечески?

– А, вижу, расстроила я тебя. – Вздохнула тем временем моя невольная подруга. – Кто хочешь от таких вестей расстроится. Был у меня парень знакомый из княжеской охраны. Дружинником стать хотел. Он, конечно, на меня и не смотрел, кто я, служанка… А он знатный мечник, талант у него был. И всё равно следила я за ним – где бывает, чем живёт. На войну его отправили… не знаю, что с ним. Все вот ругают… зверей кроют почём зря, а я думаю иногда – чем они виноваты? Жили себе… это же наш князь к ним с мечом пришёл! Он захотел забрать чужое, что ему не принадлежит! Вот и плата!

Людмила прикусила губу, опустила голову.

Мне стало жутко.

Там, с той стороны, мои родные и любимые, тут – Людмилины. И сидим мы с ней, и переживает каждая за своих… а те может друг друга убивают.

И что, есть счастье кому-то?!

– Всё Великий князь виноват. А отвечать моему… отвечать простым солдатам.

Я говорить не могла и теперь жалела об одном. Что не перекидывалась, пока была возможность. Раньше – не хотела, теперь не могла.

***

В тот день, ставший первым днём свободы, заря была не кровавой, а нежно-розовой. Те, кто шли на смерть, смогли в последний раз ею полюбоваться.

А потом погибли.

Это была победа, после которой чувствуешь, будто от тебя ничего не осталось. Будто тебя размазали по земле, рассыпали пеплом и оставили там, забытым и безымянным.

Разумом понимаешь – всё, перелом, многое позади. Скоро война закончится, сожрёт сама себя. Не будет больше такой битвы, чтобы волна на волну, не будет столько смертей… звериных смертей, к которым пора бы и привыкнуть, но сердце, которое вроде давно уже окаменело, всё о себе напоминает.

Сколько их там полегло – парней, ненамного старше Гордея? Молодых отцов, ровесников Всеволода? Крепких мужчин? Поле было усыпано телами, людскими, звериными и лошадиными. Три дня хоронили. Многие звери, правда, ещё живые, объятые Яростью, в лес ушли, следом за разбитым людским войском, а там и до лесных владений недалеко.

Но они тоже считай мертвы.

Сам-то он жив, конечно. Остался бы Вожаком – побежал бы первым, но Князь должен действовать иначе. Ждать, наблюдать за битвой, считать убитых и придерживаться планов.

Носить чужое зло в себе, хранить накрепко.

На поле боя Гордей без лишней надобности не ходил. С тех самых пор, как увидел там мёртвую женщину в траве. После того, как начали теснить людей, он двигался за войском и видел, как в тёмно-зелёной траве появляются первые следы побоища. Брошенный меч, чья-то заплечная сумка и она.

Не то чтобы он не видел мёртвых женщин прежде, да только эта была совсем молодой… и так походила на его собственную душу, что он долго стоял над ней, неподвижно, смотря как на зелёных перьях травы блестит кровь, и никто бы не догадался, как он бичует себя там, в своём сердце. Кто-то и эту девушку любил. Она должна была стать матерью, а может, и есть молодая мать… Но ей счастья не видать. Ни улыбки сына или дочери, ни рассвета, ни парной дымки над рекой летним вечером.

Как можно рассчитывать самому быть счастливым, если многие этого никогда не увидят?

День, когда звери победили, стал днём, когда жизнь и смерть сплелись так крепко, что никто толком не знал, на какой он стороне.

С тех пор Всеволод старался сопровождать молодого Князя, не подпускать близко к телам, которые готовили к похоронам, только к знахарям да ведунам водил, а Гордей и не рвался.

Всего день… от начала и до конца, всего миг – и нет больше прежней Звериной земли.

Спроси его, как и что происходило? Так много… но слов не найти. Зубы словно замок замкнулись, и сказать нечего. Всё, что было в тот день, навсегда выжжено в памяти, но говорить об этом невозможно.

Этой последней битвы они ждали все. И уже знали, что победят. Отец Гордея привёл отряд, наполовину состоящий из совсем юных зверей, наполовину из женщин. Как они тогда поругались!

– Я знаю, – качал отец головой и Гордей только и мог думать, что отец совсем седой. Совсем сдал. – Знаю, но они рвутся в бой, и я не могу им отказать.

– Я могу.

– Сынок, верно, можешь, но не это ли их право – выбирать самим? Защищать свой дом? Так, как могут.

Гордей смотреть на него не мог. Отец… за отца жизни не жаль, да ещё за такого. Ни единого нарекания к нему, если ругал, то по делу, если заставлял, опять же правильно делал, а любил так, как только можно того желать!

– Мне покоя не даёт… что это страшное испытание на твою долю пришлось, не на мою. Словно я всю жизнь веселился, мёд хмельной пил да плясал у костра, а ты теперь за моё веселье расплачиваешься. – Горевал отец.

Гордей не мог смотреть и говорить, и от этого ещё хуже делалось.