Мэгги Стивотер - Грешник (ЛП)

— Привет, Стар [38], — пробормотал я.

Стар посмотрела на Джереми.

— Это ты его так?

Джереми прощупывал мой лоб пальцами.

— Не знаешь, у нас есть набор первой помощи?

Стар присоединилась к нему и склонилась надо мной. От нее пахло пачули [39], сахаром и мечтами. Я видел их с Джереми босые ноги. То, как они стояли: так комфортно, так беззаботно, — неожиданно заставило меня почувствовать себя дерьмово из-за всех моих жизненных выборов. Я хотел — я хотел — должно быть, я ударился головой сильнее, чем думал.

Я хотел Изабел, но она была слишком невероятным желанием.

Стар очень осторожно потрогала мои волосы.

— Возможно ему нужно в больницу, Джер.

Я закрыл глаза. Я бы скорее умер на этой столешнице.

— Ему нужно побыть в тишине, — сказал Джереми. — У нас был плохой день.

Они ушли от меня в другую комнату, и я слышал бормотание их голосов. В моей голове их голоса были как этот дом — обжитые, скромные и знакомые. Я слышал, что они много употребляли «он» и понял, что речь шла обо мне, но мне было плевать. Люди всегда говорили обо мне.

— Мне нужно в туалет, — сказал я Джереми, и они оба указали за угол.

В ванной я закрыл дверь, включил свет и вентилятор, облокотился о раковину и принялся раскачиваться туда-назад. Там не было зеркала, так что я продолжал видеть перед собой лица Энджи и Виктора и вспоминать все наши с Виктором разговоры о наркотиках, волках или суициде. Я вынул иголку из кармана штанов, распечатал покрутил ее под раковиной и воткнул кончик себе под кожу.

Я отсутствовал пять минут. Этого было недостаточно, чтобы успеть сделать что-то, разве что немного избавиться от дрожи и, возможно, слегка исцелить вмятину на моей голове. Я ничего не сломал, дверь все еще была закрыта, а Джереми не стучался по другую сторону, так что я, должно быть, не шумел.

Я оделся и смыл воду в унитазе, как будто воспользовался им, а затем вымыл руки.

Я почувствовал себя лучше. Или по-другому. Временный сброс настроек.

Снаружи Джереми задумчиво стоял на кухне. Он вздохнул, когда я вошел, а затем сказал:

— Она собирается принести Неоспорин [40]и корейские барбекю. Ты же все еще не вегетарианец, правильно? Да, не думаю.

Он дал мне стакан воды и пачку замороженного гороха, завернутую в чистое кухонное полотенце, чтобы приложить к голове, и мы прошлись по его дому, рассматривая отсутствие мебели и материальных благ, множество бамбуковых ковриков и комнатных растений. Скорее всего, он был бы невыносимым, если бы не очень удобный с виду диван, оранжевый бюст Бетховена и все эти старые деревянные колонки, которые он принес с собой в самом первом эпизоде.

— Мне здесь нравится, — сказал я ему, потому что то, как он разулся и гордо ходил по дому босиком натолкнуло меня на мысль, что ему понравится, если я это скажу.

— Мне тоже, — произнес он.

— Ты встречаешься со Стар, — сказал я.

— Да.

— Она стала горячей штучкой. Как долго это уже длится?

— Два года.

— Вау.

— Тебя долго не было, Коул.

Я бросил пакет бобовых в раковину и мы вернулись на улицу ждать Стар. Пока мы стояли у решетки, поросшей розами, он объяснил, что купил этот дом на последний гонорар от Наркотики, а сейчас он отдает деньги Стар, чтобы та оплачивала счета и разбиралась с налогами, и подрабатывает на концертах, когда она говорит, что им нужно больше денег, чтобы оставаться на уровне.

— Она забирает все твои деньги? — спросил я. Над моей головой кружила колибри.

Он посмотрел на меня.

— Я отдаю их ей.

В сущности, вот, что происходило: я пропал на почти два года, а когда вернулся, Джереми вырос, обзавелся домом и стал счастливым — нет, он всегда был счастливым, сейчас он просто был счастлив с кем-то — а я вместо этого вернулся и стал тем, кем всегда был.

Мое лицо или, может, сердце дрогнуло. Я так устал от одиночества, но я всегда был одинок, даже если рядом были люди. И я устал от толпы, но я всегда был в ее окружении, даже наедине с собой. Всегда только и разговоров о том, как все хотят быть чертовски особенными. Я так устал быть единственным в своем роде.

— Не думаю, что смогу это сделать, — сказал я.

Джереми не спросил, что именно . Он просто провел по краю пыльного старого мустанга, тонущего в вечернем солнце. Колибри, которую я видел ранее, кружила снова. Она задержалась возле роз, но это было не то, что она искала.

— Я не думаю, что смогу снова отправиться в тур. Не думаю, что смогу принять это.

Он не ответил сразу же. Он взобрался на капот старого мустанга и уселся по-турецки. Ступни его босых ног были очень грязными. Он щелкнул своим браслетом с коноплей.

— Мы ведь не о туре говорим, так?

— О чем еще мне говорить?

Он сказал:

— Ты не можешь отправиться в тур? Или быть собой?

Я посмотрел на траву в конце крохотного, выжженного солнцем дворика. На гравии и земле были следы шин. Стар забрала пикап вместе с моим телефоном внутри него. Или, может быть, не забрала. Может, Джереми дал ей ключи.

— Коул, я думаю, мы должны поговорить об этом.

— Ты не хочешь знать, Джереми. Действительно не хочешь.

— Вообще-то, думаю, я уже знаю.

Я уставился на темную улицу. Далеко-далеко вниз по улице маленький мальчик катался на выцветшем голубом велосипеде. Каким безопасным местом казался этот район. Каким-то образом он был более калифорнийским, чем остальная часть Л.А… Более естественным. Как будто сухая штукатурка, выцветшие деревянные домики и покрыты пылью машины были медленно принесены сюда из-за сухого горизонта поколениями землетрясений. Не то чтобы он нравился мне больше остальной части Лос-Анджелеса. Просто создавалось впечатление, будто потребовалось меньше работы, чтобы он выглядел именно так. Он походил на место, в котором трудно понять, у тебя выходной или ты постарел. Он походил на место, в котором ночью темно.

Джереми сказал:

— Знаешь, что в этом плохого? То, что ты делаешь это в одиночестве. То, что ты закрываешься в ванной. Дело не в том, что ты делаешь. А в том, что держишь это в секрете. Это единственное, что ты делаешь, когда расстроен.

Я не двигался. Просто продолжал пялиться на маленького мальчика, нарезавшего неровные круги на краю его короткой дороги. Я чувствовал, будто мир смял меня, словно бумагу. Даже если бы я смог выбраться, лист уже не расправить — он всегда будет помятым.

— Есть и другие способы быть несчастным, Коул. Есть способы получше, чем справляться с этим просто отключив свой мозг.

Мой голос был жестче, чем я ожидал.

— Я пытался.

— Нет, ты был счастлив. До сих пор тебе не нужно было пытаться.

Я не ответил. Не было смысла спорить. Он знал меня так же хорошо, как и я сам. Он играл на басу мои мысли три альбома.

— Виктор мертв, — сказал я.