Вероника Мелан - Путь Воина

Лин сама не заметила, как задвигалась. Да, она не Мастер Саин, но притворится, что поет вместе с природой. Она погладит руками ветер, она поклонится земле. Она прикинется, что чувствует волны энергий кончиками пальцев, что умеет трогать их, плести из них узор.

И ее тело запело. Наверное, от свободы. Плавные взмахи руками, коленями, стопами. Повороты, наклоны, символы ладонями. Как здорово было бы уметь лечить себя… И она притворится, что лечит. Что именно сейчас — и плевать, что не взаправду! — в нее проникают потоки целебной силы матери-Земли, что окутывает и ласкает закат. Что она с ним заодно, заодно со всей природой, со Вселенной. Она — ее продолжение. Она и есть воздух, что несется сквозь время и расстояние, она юркая и гибкая река, которая течет внизу на равнине, она огонь — тот самый, что плавит верхушки монолитных гор золотом. Она вечная, незыблемая, как сама Вечность. Она — человек. И она никто — форма, движение, танец. А энергии проникают, проникают, окутывают тело, текут сквозь него, словно расплавленные потоки, — лечат, очищают, учат быть сильнее. И она научится — будет практиковать эту свободу каждый вечер, вот каждый-каждый вечер…

Когда ее собственный танец завершился, Лин уняла, наконец, руки, остановилась, успокоилась и открыла глаза.

И почти сразу же наткнулась взглядом на Мастера Саина, с интересом наблюдающего за ней.

«Божтымой, яжкакдура, я жнеумею…» — пронеслось в голове сплошной лепниной.

Мастер чинно поклонился Лин, не то здороваясь, не то прощаясь.

Пунцовая от смущения Белинда поклонилась в ответ.

Прочь с луга они зашагали в разные стороны.

Наверное, в келью к Шицу она заглянула вовсе не за тем, чтобы задать свой единственный и самый нужный вопрос, но для того, чтобы потянуть время. Чем позже придешь, тем больше вероятность, что Рим уже спит.

«Черт, знать бы, что не нужно больше с ней жить, и все сразу стало бы в разы проще».

Но разъехаться им не разрешали.

Мастер наблюдал за кряхтящей и неуклюже присаживающейся на коврик гостьей равнодушно; заранее заготовленный вопрос ждал своего часа:

— Можно спросить?

— Спрашивай.

— Мастер Шицу, что значит «жить с открытым сердцем?»

Стрик не удивился и вообще никакой реакции не выдал. Набил трубку, заговорил:

— Род людской живет жадностью. Она правит разумом, чувствами, а после начинает править сердцем. Когда человек желает только получать — будь то доброе слово, отношение к себе или же блага физические, — он желает брать, не отдавая взамен. Не понимает того, что, делая хорошо другому, он делает хорошо себе. Хорошо говоря о другом, он хорошо говорит о себе. Что, отдавая любовь кому-то, он на самом деле отдает ее себе.

Белинда слушала, но едва ли понимала смысл. С чего бы это — «отдавая кому-то, получать самому?» Нелогично. Но старика не перебивала.

— Жить с открытым сердцем значит не бороться с миром. С миром бороться все равно, что с океаном — волны бесконечны. Открытое сердце пропускает мир сквозь себя — его хорошее и плохое. Не судит, не составляет мнения и мнения этого не навязывает. Оно молчит, и в его молчании больше смысла, нежели когда-либо будет в словах. Слова же — они, как оружие: кто не умеет пользоваться, тот ранит себя. Так и чувствами…

Она смотрела на подол его халата, на скудную роспись ковра на полу, на свои пальцы. Вспоминала танец на лугу, Мастера Саина, зажегшуюся и погасшую звезду на своей ладони. Миру.

Мастер Шицу говорил. Лин надеялась, что Рим крепко спит.

Рим не спала. Ворочалась.

— Приперлась? — спросила желчно, едва захлопнулась входная дверь.

— И чего тебе от меня надо? — Белинду моментально охватила злость. А ведь такой хороший вечер, такое прекрасное настроение после Лума и Шицу — все на смарку. — Чего ты не уймешься?

Слово «дурында» она добавила в конце фразы лишь мысленно.

— Я просто не люблю халявщиц. А ты — халявщица.

Слово «халявщица» для Рим, видимо, было наивысшим ругательством, потому как оно сочилось ядом, как печеная булка ромом.

— Думаешь, много обо мне знаешь?

— Достаточно.

Зашуршали простыни; скрипнули пружины. Рим демонстративно отвернулась к стене. Лин уселась на нижнюю полку и принялась стягивать носки.

Вот ведь погань… Вот ведь сука!

«Дыши глубже, дыши… Открытое сердце… Открытое сердце…»

Вместо открытого сердца хотелось прикурить сигарету и прижечь бычком тощую сраку девки с ирокезом.

«Открытое сердце… открытое сердце…»

Мира верила, что Лин научится. Лин пыталась. Закрыла веки, прилежно попыталась очистить голову от мыслей, но те, будто не пуганые вороны, кружили в небе и каркали: «Халявщица! Халявщица!» Это Белинда-то халявщица? Да ей в жизни ни одна крошка хлеба не досталась задарма. Ни доллар, ни гребаный цент! Она платила за все, что получала, а иногда получала и то, за что не платила, но исключительно в негативном смысле. Как можно было назвать ее этим словом?

«Сука бритая, — хрипло орал подседенец, — да, если бы знала мою жизнь! Как ты вообще посмела открыть свою поганую пасть?»

Хотелось ругаться. Хотелось вытянуть ногу и пнуть по матрасу, да так, чтобы Рим припечаталась черепом о потолок. Хотелось вымыть ирокезом соседки пол в келье. Но не успела Лин решить, стоит ли открывать рот, как сверху тонко и едва слышно пукнули.

Вот же сука! Вот же тварь!

Белинда скатилась со своей полки, приняла воинственную позу и сжала руки в кулаки. Сейчас она ей покажет, сейчас она…

Пока крутились на языке всевозможные проклятья, угрозы и нецензурные слова, до слуха донесся тихий размеренный храп.

Рим спала. Эта сволотина, оказывается, спала. И пернула она во сне.

Белинда кое-как успокоилась. Села на скомканные простыни, заставила себя дышать ровнее, через минуту улеглась.

Вот тебе и «открытое сердце», блин.

Следующим утром она проснулась не от стука в дверь, а от сигаретной вони — в келье курила Рим.

— Слышь, ты, кури в коридоре, — выдохнула хрипло, не успев открыть глаз.

Ей не ответили.

Что-то было не так — звук. И еще свет. Из дыры в окне лился ровный серый свет, что означало — солнце давно поднялось и успело скрыться за облаками. А снаружи шел дождь.

Белинда поднялась рывком, села.

— Мы проспали? Опоздали на пробежку?

Она выругалась, спустила ноги, принялась натягивать одежду.

— Дождь, малявка, дождь! — непривычно довольным тоном констатировала Рим и более ничего не добавила.

Дождь. Ну и что?

— А то, что сегодня тренировок не будет. Выходной!

— Почему?

— Потому что дождь, дура!

(Gregorian — Brothers In Arms)

Гораздо больше объяснил сидящий на подоконнике в коридоре Ума-Тэ.

— Дождь — значит, день молитав. Духи плакать. Если духи плакать, значит, страданий стало многа, и надо молица.