Карен Монинг - Песнь лихорадки

Что-то из этого у нас было — например, уважение и доверие, но нужны были еще и свободно высказываемые желания и прозрачность до такой степени, которая сделала бы обоих счастливыми. Это требовало работы, готовности честно и страстно бороться — за пределами постели, а не только в ней — а также преданности и честности. Это требовало просыпаться каждый день и говорить « я почитаю этого мужчину за святого, и так будет всегда. Он мое солнце, луна и звезды». Это требовало впустить в себя другого человека — то, что я перестала делать. Это требовало не бояться просить того, чего тебе хочется, подставлять себя под удар, рисковать всем ради любви.

Однажды мы почти достигли этого.

Пока я не сбежала.

Мои глаза расширились. Я всегда думала, что если кто-то из нас будет отдаляться в отношениях, то это будет он, а не я.

Но именно я убежала.

— Как первоклассный атлет, — согласился он, сверкая темными глазами. — Охренеть как быстро и не собираясь останавливаться, пока не пересечешь финишную черту.

У меня перехватило дыхание.

— Почему ты остался?

Для него было бы намного проще уйти. Многие мужчины так бы и сделали. Я всерьез покинула. Отстранилась, оставив для него лишь дурное настроение и секс, ничего более.

— Я понимал.

— Что ты понимал? — спросила я, потому что я-то, черт подери, не понимала. Почему я сбежала, зная, что вот-вот столкнусь с еще одной битвой, которая будет еще тяжелее? Умная женщина подпустила бы Бэрронса ближе, опиралась на него, подпитывала его исключительную силу и экстраординарную мощь. Но нет, я отгородилась от него. Полностью переосмыслила наши отношения, приуменьшив их. И он мне позволил. Ни разу не сказав ни слова. Просто держался в пределах, которые я была готова принять.

— Это никак не связано с интеллектом или отсутствием оного. Мы с тобой одинаковы, ты и я.

Я моргнула. Иерихон Бэрронс только что поместил нас в одну категорию.

— Альфы до мозга костей. Гордые. Независимые. Мы скрытные, злимся из-за наших сражений, особенно из-за внутренних. Мы не хотим, чтобы кто-то еще попал в гущу хаоса, в котором можем оказаться мы сами, и мы не хотим нечаянно причинить кому-то боль. Я бы полностью оставил тебя, если бы не разглядел это. По крайней мере, ты оставалась в моей постели. Время от времени.

Я взорвалась.

— Если ты когда-нибудь хоть подумаешь оставить меня, чтобы…

— Я больше не веду внутренних сражений, — на мгновение он умолк, а затем добавил: — И ты тоже. Даже из-за Джо и остальных. Да, я знаю, что тебе про них известно.

Я не потрудилась спросить, откуда он знал.

— Почему ты так решил? — я была чертовски уверена, что мне предстоит адская битва с самой собой.

— Потому что теперь ты понимаешь, что в нашей жизни есть вещи, которые мы совершаем и которым нет и никогда не будет прощения. Неважно, перед сколькими людьми ты извинишься. То, что ты сделала, необратимо, и ты не найдешь отпущения грехов.

— Вот уж спасибо, что так хорошо утешил, Бэрронс, — ответила я, задетая.

— С некоторыми вещами ты никогда не смиришься. Но как устрица, о которую трутся песчинки, ты не можешь уйти, и в итоге ты отполируешься в нечто ценное.

— Как может убийство Джо и остальных вообще стать чем-то ценным?

— Ценным становится не действие. А то, как ты чувствуешь себя из-за этого действия. Ты обнаруживаешь, что делаешь для другого человека что-то, чего раньше никогда бы не сделала. Ты платишь вперед. Это требует времени. Расслабься. Живи. Держи глаза открытыми. Смотри, что будет.

Расслабься. Живи. Держи глаза открытыми. Смотри, что будет . Я слабо улыбнулась. Это все, что каждый из нас мог сделать в отдельно взятый день.

Я встретилась с ним взглядом. Ты мое солнце…

Тише. Думаешь, я этого не знаю? Я разобрался с вами, мисс Лейн.

Я выгнула бровь. Ой-ой. Я была мисс Лейн. В этом весь Бэрронс: немногословный человек может сделаться прямо-таки болтливым от критицизма.

— Что? — в моем голосе звучали грубые нотки, но последние двадцать четыре часа были тяжелыми, и я устала.

В Белом Особняке был момент. Ты не двинулась с места. Я был бы не против, если бы ты сделала это.

Он открыл свои объятья.

Грубость испарилась как взрыв пузырьков. Когда я перелезла через диван, пробежала через весь книжный магазин и кинулась в его объятия, он подхватил меня и закружил, а я запрокинула голову и хохотала как героиня какого-то романтического фильма.

— Солнце, луна и звезды, — прорычал он мне на ухо.

Я ударила его по плечу.

— Тише. Думаешь, я этого не знаю?

Затем его рот накрыл мой, и мы оказались на полу, возвещая о начале ночи старым-добрым способом.

В алом и серебристом свете луны, просачивавшемся через передние окна моего книжного магазина, на жестком полу, который ощущался как облака, я занималась любовью с Иерихоном Бэрронсом. Не спеша, медленно, тягуче и нежно. Изливая через свои руки каждую каплю благоговения, которое я испытывала перед этим мужчиной, который понимал меня, как никто другой, видел насквозь мою потускневшую душу и любил каждую ее часть, терпеливо ждал, пока я делала глупости и находила из них выход, никогда не меняясь, никогда не переставая быть зверем, но в то же время был способен на невероятную преданность и великую нежность. Этот лев, к которому я пришла разодетой в яркие павлиньи перья, не откусил голову с моей худенькой разноцветной шейки, он лишь лизнул меня и ждал, пока я отращу клыки.

Теперь у меня не осталось ни ярких перьев, ни клыков. Я стала другой.

Стальным кулаком в бархатной перчатке.

Достаточно сильной, чтобы больше не бояться быть нежной. Достаточно могущественной, чтобы иметь возможность быть уязвимой. Имеющей достаточно шрамов, чтобы понимать и легко обходить самые глубокие чужие шрамы.

А потом сталь Бэрронса вошла в мою бархатную перчатку, и я больше не думала.

***

Позднее, когда я лежала, растянувшись, поверх его большого твердого тела, я подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Ты видел меня, когда я была Книгой?

Да , сказал его темный взгляд.

Я не хотела знать, но в то же время должна была знать. Новая часть меня не хотела ни от чего прятаться вновь. Она требовала правды все время. Если я что-то совершила, я хотела знать каждую деталь, полностью владеть ею и смириться с этим. Я поняла, что незнание намного сложнее знания, какой бы тяжелой ни была правда. Хуже или нет, незнание всегда кажется огромнее и страшнее, потому что оно влечет за собой сомнение, подрывающее нашу способность двигаться дальше.

— Ты видел, как я убила Джо?

Я видел тебя после того, как Книга сделала это. Не было сомнений, что это твоих рук дело.

А других убитых мной?