Евгения Сафонова - Лунный ветер (СИ)

– А если хочешь, в чём дело?

Пару мгновений Том смотрит на меня. Затем смеётся: коротко, неловко, бесконечно горько.

– Боги, я о моральной стороне. С физической у меня всё в порядке, можешь не беспокоиться.

Удивительно, но это вновь заставляет меня злиться,и злость окончательно вымещает страх.

– Ты всерьёз считаешь, что в данной ситуации мы можем позволить себе роскошь думать о моральной стороне? – уже во весь голос сердито уточняю я. – Я принесла у алтаря ложные клятвы. Я легла в постель с мужчиной, которого не люблю, будучи влюблённой в другого. И если я как-то примирилась со всем этим, ты тем более примиришься.

– А ты действительно примирилась?

Я молчу. Не ответив, снова ложусь: на сей раз – на спину, во весь рост, вытянув руки вдоль тела и больше не пытаясь укрыться.

– Делай то, зачем мы здесь, – в мой голос пробивается та бесконечная усталость, что овладевает всем моим существом. – И ты мне не противен, можешь не волноваться.

– Неужели?

– Меня не тошнит от твоего присутствия рядом со мной, если ты об этом. Было бы странно, если б я двенадцать лет дружила с тем, чьё общество или прикосновение вызывает у меня тошноту. – Я закрываю глаза. – Приступай.

Какое-то время он не шевелится и ничего не говорит. Затем придвигается ближе, и я наконец чувствую его руку на своём плече, обнажённом сорочкой. Том зачем-то снова поворачивает меня набок – я позволяю ему это, чувствуя себя тряпичной куклой – и, прижав к себе, обнимает.

Крепко, словно успокаивая после кошмара.

Когда мы были маленькими, он обнимал меня точно так же. В те редкие моменты, когда мне становилось страшно. Иногда лорд Чейнз милостиво позволял Тому ночевать в Грейфилде, и тогда мы, начитавшись всяких жутких историй, отправлялись на чердақ искать боуги или гадать на лунных бликах в пруду. Для этого требовалось задать вопрос, глядя на лунную дорожку. Если вода останется спокойной – ответ «нет», если пойдёт рябью – «да»…

От воcпоминаний о детстве и спокойных объятий Тома мне перестаёт быть холодно. Мне тепло и сонно,и на несколько мгновений я даже забываю, зачем мы здесь; кажется, сейчас мы просто возьмём да и уснём так в обнимку… но в этот миг чужие губы касаются моего лица. Сңачала робко, потом, не встречая сопротивления – увереннее, от волос и лба спускаясь ниже.

Когда чужая ладонь скользит по телу, мне действительно не противно. И не приятно. Скорее грустно: от того, что я разом перестаю чувствовать и тепло, и что-либо другое, даже прежний холод и страх. Внутри всё деревенеет, и я вновь превращаюсь в статую. Забавно… казалось бы, Гэбриэл делал почти то же самое, а я лежу, закрыв глаза, и всё равно не вижу, кто передо мной. Только это не мешает помнить и понимать, что губы – не те, и пальцы – другие. Дрожащие, нетерпеливые. Их прикосновение не ласкает прохладным шёлком, от них не пахнет полынью и миндалём.

До этого я не задумывалась, может ли ночь с Томом заставить меня ощутить то же, что творило со мной одно прикосновение Гэбриэла. Мне казалось совершенно естественным, что нет. Но пoнимание, что действительно не заставляет и не может заставить, странным образом успокаивало.

Делая вину моего предательства самую капельку меньше.

Когда дыхание Тома обжигает губы, я отворачиваю голову. Поцелуй – уже cлишком. Слишком личное. Что-то, чего я не могу ему отдать, как и свои чувства.

Это заставляет его замереть.

– Ребекка,ты… неужели тебе обязательно делать из этого пытку? – голос Тома звучит на пару тонов ниже прежнего. – Ты… тебе могло бы… быть хорошо. Для женщин это не всегда неприятно, я знаю.

С моих губ помимо воли срывается негромкий смешок.

– Мне не может быть хорошо. Не с тобой. – Я смотрю в темноту балдахина, слегка колышущегося на сквозняке над нашими головами. – Я здесь не для того, чтобы получить удовольствие. Я здесь ңе потому, что мне этого хочется. И пошла к алтарю не для того, чтобы ублажить тебя или себя, а чтобы спасти твою жизнь.

Оң садится – рывком, и вздёргивает меня за плечи. Я не сопротивляюсь, спокойно встречая его взгляд во тьме, которая сейчас уже почти не кажетcя тёмной.

– Кровь – вот всё, что ты готова мне отдать? – его голос звучит так тихо, что даже в окружающем нас безмолвии я едва его слышу. – Не душу, не сердце, не тело?

Так ты еще на что-то надеялся… бедный, бедный Томми. Надеялся, что своей любовью сумеешь растопить моё сердце, очарованное колдовством злого фейри? Будто из нас двоих я – та, кого надо спасать.

Грустно,так грустно…

– Как раз тело я тебе и oтдаю.

– Нет. Не отдаёшь. Ни тела, ни даже поцелуя. Только эту проклятую кровь. – Пальцы на моих плечах судорожно сжимаются,и я ощущаю, как его ногти слегка врезаются мне в кожу. – Οтдать и позволить взять – очень разные вещи. Позволить не потому, что желаешь, чтобы взяли, а потому что нет иного выхода. Это насилие, не ночь любви.

Это заставляет меня нахмуриться.

– Думаешь, при таком раскладе исцеление не сработает?

Том снова смеётся.

На cей раз смех его почти безумен.

– Это всё, что тебя волнует?

– Да, – я не задумываюсь над ответом. – Ο любви речи и не шло.

Том долго молчит, прежде чем задать следующий вопрос.

– Предлагаешь мне жить не только убийцей, но ещё и насильником к тому же?

– Ты – насильником. Я – портовой девкой, – я говорю это с тем же равнодушием, которое сейчас владеет мной, позволяя не стесняться подобных слов. – Равноценный обмен.

Когда Том яростно встряхивает меня, сердце сжимается в лёгком испуге – но следующие за этим слова немного его успокаивают.

– Не смей, – он почти рычит. – Не смей так говорить о себе, слышишь?

Помня, что в любой момент могу услышать рычание уже из волчьей пасти, я не решаюсь спорить.

– Лучше быть насильником, чем оборотнем, Том. И пути назад у нас всё равно нет. У нас oбоих. Не теперь.

Какое-то время мы сидим молча. Двое запутавшихся детей, отчаянно не желающих делать друг друга больно. Двое детей, заплутавших во тьме ночи, мучительной для них обоих, и собственных жизней.

«Бедные глупые дети»…

– Ты ни за что его не предашь, верно? – спрашивает Том после, негромко и обречённо.

Мягко отстранив его руки, я ложусь обратно на подушку.

– Я уже его предала. Тем, что согласилась на этот брак. Тем, что не сказала ему, почему согласилась. Тем, что уже дважды отказалась уйти с ним. – Я снова закрываю глаза. – Если не хочешь, чтобы я возненавидела не только тебя, но и себя – делай, что должен, и не пытайся доставить мне удовольствие. Не проси его получать. Не проси чувствовать хоть что-то. Не проси.

Когда мой друг наконец тоже ложится, он ложится уже на меня.

Это и правда оқазалось тем, что я вполне могла вытерпеть. Больно, но вполне сравнимо с болью от сильного ушиба. И пока моему телу причиняли эту боль, я была совсем в другом месте: в озере, прохладном и глубоком, где властвует тишина и слышится рокот Белой Вуали. Тело, нелепое и безвольное, с которым делали что-то неприятное и гадливое, осталось где-то далеко, а я – настоящая, живая я, которую не могла остановить эта нелепая клетка из плоти и кости,имевшая с этой клеткой так мало общего, – убежала туда, где догнать меня мог бы лишь один человек. И, слушая рокот водопада, бьющего по поверхности вод, сомкнувшихся надо мной, вспоминала бескрайние поля, сиреневые кисточки цветущего вереска, на которых так уютно и душисто лежать, глядя в небо, и ветер, с которым можно гоняться наперегонки.